Городовой мигом все понял и сообразил. Толстый господин был,конечно, понятен, оставалась девочка. Служивый нагнулся над нею разглядетьпоближе, и искреннее сострадание изобразилось в его чертах.

– Ax, жаль-то как! – сказал он, качая головой, – совсем ещекак ребенок. Обманули, это как раз. Послушайте, сударыня, – начал он звать ее,– где изволите проживать? – Девушка открыла усталые и посоловелые глаза, тупопосмотрела на допрашивающих и отмахнулась рукой.

– Послушайте, – сказал Раскольников, – вот (он пошарил вкармане и вытащил двадцать копеек; нашлись), вот, возьмите извозчика и велитеему доставить по адресу. Только бы адрес-то нам узнать!

– Барышня, а барышня? – начал опять городовой, принявденьги, – я сейчас извозчика вам возьму и сам вас препровожу. Куда прикажете?а? Где изволите квартировать?

– Пшла!.. пристают!.. – пробормотала девочка и опятьотмахнулась рукой.

– Ах, ах, как нехорошо! Ах, стыдно-то как, барышня, стыд-токакой! – Он опять закачал головой, стыдя, сожалея и негодуя. – Ведь вот задача!– обратился он к Раскольникову и тут же, мельком, опять оглядел его с ног доголовы. Странен, верно, и он ему показался: в таких лохмотьях, а сам деньгивыдает!

– Вы далеко ль отсюда их нашли? – спросил он его.

– Говорю вам: впереди меня шла, шатаясь, тут же на бульваре.Как до скамейки дошла, так и повалилась.

– Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакаянемудреная, и уж пьяная! Обманули, это как есть! Вон и платьице ихнееразорвано… Ах, как разврат-то ноне пошел!.. А пожалуй что из благородных будет,из бедных каких… Ноне много таких пошло. По виду-то как бы из нежных, словноведь барышня, – и он опять нагнулся над ней.

Может, и у него росли такие же дочки – «словно как барышни ииз нежных», с замашками благовоспитанных и со всяким перенятым уже модничаньем…

– Главное, – хлопотал Раскольников, – вот этому подлецу какбы не дать! Ну что ж он еще над ней надругается! Наизусть видно, чего емухочется; ишь подлец, не отходит!

Раскольников говорил громко и указывал на него прямо рукой.Тот услышал и хотел было опять рассердиться, но одумался и ограничился однимпрезрительным взглядом. Затем медленно отошел еще шагов десять и опятьостановился.

– Не дать-то им это можно-с, – отвечал унтер-офицер враздумье. – Вот кабы они сказали, куда их предоставить, а то… Барышня, абарышня! – нагнулся он снова.

Та вдруг совсем открыла глаза, посмотрела внимательно, какбудто поняла что-то такое, встала со скамейки и пошла обратно в ту сторону,откуда пришла.

– Фу, бесстыдники, пристают! – проговорила она, еще разотмахнувшись. Пошла она скоро, но по-прежнему сильно шатаясь. Франт пошел занею, но по другой аллее, не спуская с нее глаз.

– Не беспокойтесь, не дам-с, – решительно сказал усач иотправился вслед за ними.

– Эх, разврат-то как ноне пошел! – повторил он вслух,вздыхая.

В эту минуту как будто что-то ужалило Раскольникова; в одинмиг его как будто перевернуло.

– Послушайте, эй! – закричал он вслед усачу.

Тот оборотился.

– Оставьте! Чего вам? Бросьте! Пусть его позабавится (онуказал на франта). Вам-то чего?

Городовой не понимал и смотрел во все глаза. Раскольниковзасмеялся.

– Э-эх! – проговорил служивый, махнув рукой, и пошел вследза франтом и за девочкой, вероятно приняв Раскольникова иль за помешанного, илиза что-нибудь еще хуже.

«Двадцать копеек мои унес, – злобно проговорил Раскольников,оставшись один. – Ну пусть и с того тоже возьмет, да и отпустит с ним девочку,тем и кончится… И чего я ввязался тут помогать? Ну мне ль помогать? Имею ль яправо помогать? Да пусть их переглотают друг друга живьем, – мне-то чего? И какя смел отдать эти двадцать копеек. Разве они мои?»

Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Онприсел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да и вообще тяжело емубыло думать в эту минуту о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться, всезабыть, потом проснуться и начать совсем сызнова…

– Бедная девочка! – сказал он, посмотрев в опустевший уголскамьи. – Очнется, поплачет, потом мать узнает… Сначала прибьет, а потомвысечет, больно и с позором, пожалуй и сгонит… А не сгонит, так все-такипронюхают Дарьи Францовны, и начнет шмыгать моя девочка, туда да сюда… Потомтотчас больница (и это всегда у тех, которые у матерей живут очень честных итихонько от них пошаливают), ну а там… а там опять больница… вино… кабаки… иеще больница… года через два-три – калека, итого житья ее девятнадцать альвосемнадцать лет от роду всего-с… Разве я таких не видал? А как они делались?Да вот всё так и делались… Тьфу! А пусть! Это, говорят, так и следует… Такойпроцент, говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к черту, должно быть,чтоб остальных освежать и им не мешать. Процент! Славные, право, у них этисловечки: они такие успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть, и тревожитьсянечего. Вот если бы другое слово, ну тогда… было бы, может быть, беспокойнее… Ачто, коль и Дунечка как-нибудь в процент попадет!.. Не в тот, так в другой?..

«А куда ж я иду? – подумал он вдруг. – Странно. Ведь язачем-то пошел. Как письмо прочел, так и пошел… На Васильевский остров, кРазумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И какимобразом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Этозамечательно».

Он дивился себе. Разумихин был один из его прежних товарищейпо университету. Замечательно, что Раскольников, быв в университете, почти неимел товарищей, всех чуждался, ни к кому не ходил и у себя принимал тяжело.Впрочем, и от него скоро все отвернулись. Ни в общих сходках, ни в разговорах,ни в забавах, ни в чем он как-то не принимал участия. Занимался он усиленно, нежалея себя, и за это его уважали, но никто не любил. Был он очень беден икак-то надменно горд и несообщителен: как будто что-то таил про себя. Инымтоварищам его казалось, что он смотрит на них на всех, как на детей, свысока,как будто он всех их опередил и развитием, и знанием, и убеждениями, и что наих убеждения и интересы он смотрит как на что-то низшее.

С Разумихиным же он почему-то сошелся, то есть не то чтосошелся, а был с ним сообщительнее, откровеннее. Впрочем, с Разумихинымневозможно было и быть в других отношениях. Это был необыкновенно веселый исообщительный парень, добрый до простоты. Впрочем, под этою простотой таились иглубина и достоинство. Лучшие из его товарищей понимали это, все любили его.Был он очень неглуп, хотя и действительно иногда простоват. Наружность его былавыразительная – высокий, худой, всегда худо выбритый, черноволосый. Иногда онбуянил и слыл за силача. Однажды ночью, в компании, он одним ударом ссадилодного блюстителя вершков двенадцати росту. Пить он мог до бесконечности, номог и совсем не пить; иногда проказил даже непозволительно, но мог и совсем непроказить. Разумихин был еще тем замечателен, что никакие неудачи его никогдане смущали и никакие дурные обстоятельства, казалось, не могли придавить его.Он мог квартировать хоть на крыше, терпеть адский голод и необыкновенный холод.Был он очень беден и решительно сам, один, содержал себя, добывая кой-какимиработами деньги. Он знал бездну источников, где мог почерпнуть, разумеетсязаработком. Однажды он целую зиму совсем не топил своей комнаты и утверждал,что это даже приятнее, потому что в холоде лучше спится. В настоящее время онтоже принужден был выйти из университета, но ненадолго, и из всех сил спешилпоправить обстоятельства, чтобы можно было продолжать. Раскольников не был унего уже месяца четыре, а Разумихин и не знал даже его квартиры. Раз как-то,месяца два тому назад, они было встретились на улице, но Раскольниковотвернулся и даже перешел на другую сторону, чтобы тот его не заметил. АРазумихин хоть и заметил, но прошел мимо, не желая тревожить приятеля.