Скоро мне стали приходить письма. Даже сильный и уверенный в себе человек, оказавшись в неволе, нуждается в поддержке. Тому, кто насильно оторван от своих дел, лишён привычного общения, кто оскорблён несправедливым подозрением, важно знать, что он не брошен, не вычеркнут из жизни. Мои родные, друзья и коллеги щедро баловали меня вниманием. Это были замечательные, незабываемые письма. Из них я узнавал новости, с ними получал статьи и рецензии, много стихов, фотографии и рисунки. Писали и незнакомые прежде люди, возмущённые учинённым в отношении меня беспределом. Платная услуга «ФСИН-письмо» временно не работала. Поэтому начинался мой тюремный эпистолярий с написанных от руки писем, вложенных в конверты с наклеенной маркой. Мне казалось, что в интернет-эпоху такой архаичный способ личной переписки навсегда остался в прошлом. Впрочем, некоторые из моих корреспондентов нашли определённое обаяние в этом почти забытом способе коммуникации и даже после восстановления электронного канала продолжали вкладывать рукописные листочки и открытки в конверты. Письма, в том числе из Москвы, иногда шли неделями. Судя по штампам на конвертах, иногда повинна в этом была дурная работа Почты России, а иногда письма задерживались сотрудниками СИЗО. Конверты всегда были открыты – письма проверял цензор. Запрещалось сообщать подробности своего дела, использовать шифры и коды, матерные выражения, жаргон. Не вполне ясные правила действовали относительно иностранных, не кириллицей писанных слов и писем на иностранных языках; по идее, для этих случаев должны к цензуре привлекаться переводчики. В одном из писем к Тане, пытаясь подбодрить её шутками и стилистическими изысками, я позволил себе написать пару слов на иврите. Чтобы цензор не принял их за криптограммы, я сделал соответствующие сноски и по всем правилам оформления затекстовых примечаний в конце письма указал транслитерацию, перевод и значение в контексте целого выражения. Не помогло. Возможно, моё искреннее желание облегчить цензору жизнь показалось ему издёвкой, но письмо он не пропустил. Я просил разъяснений и, поскольку в письме было много важной для нас практической информации (о работе, кредитах, ремонте квартиры, машины и тому подобного), требовал, чтобы мне возвратили неотправленное письмо. Выяснилось, что оно было уничтожено. Не знаю, вследствие ли этого инцидента или независимо от него, но впоследствии я без проблем получал письма с вкраплениями английского текста. Однажды вымарали номера телефонов, которые я попросил сообщить мне для того, чтобы внести их в ходатайства о разрешении телефонных разговоров с дочерьми. Любопытно, что почти в каждом письме я достаточно откровенно ругал следователей, судей, прокуроров и действующие в стране порядки – и это, похоже, не смущало цензуру. Лишь однажды, уже в другом СИЗО, куда меня перевели через несколько месяцев, сразу несколько моих корреспондентов получили уведомления о том, что ответы на их письма задержаны. Причина лежала на поверхности: ругань в них касалась непосредственно порядков и сотрудников следственного изолятора. Эти письма не уничтожили, по моему требованию они были мне возвращены. Начальник, которому я адресовал жалобу, поручил разбираться со мной цензору; возникла переписка. За словами незамысловатых и неубедительных разъяснений мне померещилась заинтересованная живая нотка; впервые совершенно безличная и бесформенная враждебная субстанция, скрывавшаяся за понятием «цензура», начала приобретать в воображении какие-то человеческие очертания. Вскоре я увидел живого цензора: им оказалась невзрачная женщина средних лет в форме ФСИН, она сунула мне через окошко в двери камеры мои непропущенные письма, с любопытством посмотрела мне в глаза и поспешно ретировалась, заставив меня в очередной раз задуматься о причинах, побуждающих людей к выбору профессии и места работы.

Описанный случай произошёл уже не с традиционными, а с электронными письмами. Точнее, с частично электронными. Дело в том, что заключённым российских тюрем нельзя пользоваться никакими современными приборами, кроме электрочайника (да и за тот ещё нужно побороться). Замечательный по замыслу сервис «ФСИН-письмо» работает следующим образом: заключённый не может сам инициировать переписку – только ответить на полученное письмо, если отправитель оплатил ответ. Ответ можно написать на бланке, который заключённый получает вместе с письмом. Заполненный от руки бланк после цензурной проверки сканируется, и ответ уходит оплатившему эту процедуру адресату. То есть для кого-то оно, это письмо, и электронное, а долго сидящий зэк много пишет от руки. И не только письма – заметки по своему делу и конспекты выступлений в судах, жалобы, ходатайства, заявления. Восстанавливая забытый, оставленный в школе навык, я вспоминал строку Беллы Ахмадулиной: «…И остался от этих времен // горб – напряжённость среднего пальца».

В тюрьме множество нелепых и необъяснимых запретов. Если электрочайник Таня смогла мне передать с четвёртой попытки, то, скажем, коврик для занятий йогой у неё так и не приняли, даже после того как Иван Павлович Прокопенко, знаменитый начальник «кремлёвского централа», лично дал разрешение. Машинку для стрижки волос или книпсер для ногтей можно держать только на складе и получить по заявке на очень короткое время. Разумеется, когда удобно охране, а не тогда, когда это необходимо заключённому. Получить в передаче изюм можно, а сушёную клюкву нельзя. Оказалось, есть перечень разрешённых вещей и продуктов, в который несчастная клюква не попала, а перечня запрещённых нет, поэтому всё, на что не хватило фантазии составителей перечня, арестанту недоступно. Мне не забыть многодневного ступора, в который впал персонал тюрьмы перед вопросом, можно ли мне пользоваться расписной посудой, очень красивой, выполненной из качественного пластика, убедительно имитирующего фарфор. Таня и наша подруга, художник Маша Кривцова, специально подбирали эти чашки и плошки. Они знали, что нестандартные, со вкусом сделанные вещи скрасят мою жизнь в окружении скудного мира одинаковых, безликих предметов. Бессмысленные ограничения с энтузиазмом доводятся до намеренного абсурда. Именно намеренного – в большинстве случаев издевательское отсутствие смысла имеет единственную цель: любым способом унизить человека, занять всё его время и силы борьбой с казённым идиотизмом. В ответ на абсурд тюремное население развивает беспредельную изобретательность, которая отчасти оправдывает маниакальный страх начальства перед творческими способностями зэков. Любой подручный мусор (пружинки, лезвия, верёвочки и тому подобное) способен превратиться в компьютер или ракету среднего радиуса действия. Скажем, нельзя иметь в камере шнурки, ремни, не говоря уже о верёвках. Но также нельзя выстиранное белье разложить для просушки на кровати. Из пластиковых мешков для мусора недавний губернатор, олигарх, компьютерный гений, крупный чиновник… ловко скручивает прочную верёвку и растягивает её на решётке. Этого, впрочем, делать тоже нельзя, поэтому во время проверки всё нужно снять и спрятать, а затем развесить вновь. Мне рассказывали, как в камеру общего блока, перенаселённую людом попроще, но, подозреваю, гораздо более изощрённым и закалённым, разрешили занести переданный с воли старенький телевизор. Но без антенны. Антенна была сооружена из алюминиевых тарелок и ложек. Зацепить сигнал она могла, только будучи выставленной далеко за окно. Поэтому из газет и пластиковых бутылок собрали многометровую мачту, к одному концу которой крепилось сооружение из посуды, а другим концом конструкция заземлялась через решётку, закрывающую окно камеры. Опытным путём было установлено, что оптимальный приём той или иной программы соответствовал определённой ячейке, переключение производилось перемещением всего сооружения вдоль решётки.