Внезапно я перестала слышать окружающих, захотелось позвонить Николя, меня охватила паника. А вдруг он уехал, забрав моего ребенка с собой? При мысли об этом на висках выступил холодный пот.

Я отвыкла от алкоголя и сигарет, и теперь меня пошатывало. А еще это множество мужчин вокруг… Я им завидовала — у них не было хлопот с ребенком. Отношения между мужчинами вообще, должно быть, гораздо проще. Они просто отталкивают от себя все проблемы и кажутся счастливыми. Мужчины умеют устроить себе праздник и словно находятся на острове позади этого грустного Парижа… У них опьяненный вид. Они беседовали по двое и группами. Казалось, что, несмотря на возраст, эти люди обладают вечной молодостью. Они идеальны. Мне стоило бы родиться мужчиной. Гомосексуалистом.

В полубессознательном состоянии я мельком еще раз подумала о своей дурацкой идее пойти в сквер и там напиться. Проклятие!.. Все кончено. Моя жизнь позади. Я была сотворена Богом и для Бога. А меня изгнали из рая.

Шатаясь, я вошла в спальню Жана-Ми и Доми, рухнула на супружескую кровать и заснула между двумя их дочками-жирафами, Хлоэ и Аглаей.

С того момента, как я приступила к диссертации, так и не было времени толком над ней поработать. Я никак не могла закончить даже те несколько глав, которые обещала своему руководителю, изводившему меня телефонными звонками. Когда Леа наконец засыпала, я, совершенно измученная, отключалась тоже, прямо за компьютером, и просыпалась два часа спустя, чтобы кормить ее снова.

В два часа ночи я смотрела, как мой ребенок сосет грудь. Вся жизнь — лишь Повтор этого извечного действия, попытка снова обрести материнскую грудь и с ней — утраченное единство, снова оказаться в центре мироздания, в раю. Любовное наслаждение, оргазм — всего лишь то же самое стремление к потерянному единству матери и ребенка. Может быть, именно по этой причине любовь сравнивают с вечностью. Для младенца времени не существует: все циклично, все — вечное возобновление. Именно эту бесконечность ищут влюбленные в своей страсти. Но страсть — это первая стадия любви, самая элементарная, подчиняющая себе и нарциссическая. Истинная любовь та, что развивается со временем, а не остается неизменной, какой ее обычно желают видеть в идеалистических мечтах. Любовь не угасает. Любовь становится другой. Она меняет парадигму. И это, вероятно, то, чего мы не способны в полной мере оценить, когда говорим, что любви не существует. Любовь в самом начале, бурная и страстная, выглядит шизофренической и маниакально-депрессивной, как новорожденный младенец, но потом она растет, становится зрелой, крепкой, разумной, утверждается и развивается. Но мы ничего этого не знаем, а просто говорим, что любовь прошла.

Мы так изменились. Материнство было мутацией, одновременно регрессией и новым созиданием. Оно заложено в жизни, в изначальной ее сущности, а все остальное появилось лишь в результате медленного развития. Я слишком устала, чтобы куда-то идти, и больше этого не хотела. Не хотела путешествовать, танцевать, читать, видеться с друзьями — я занималась своим ребенком и в перерывах мечтала только о том, чтобы отдохнуть. Теперь не было желания заниматься любовью, я тянулась лишь к одной разновидности любви — засыпать в одной постели с дочерью, нежно обнявшись, в бесконечном исступлении от нашего общего рождения.

Жизнь с Николя становилась все более и более хаотичной. Мы не спали вместе, отказавшись от секса в пользу убаюкивания ребенка (да и кровать была недостаточно широкой для троих), не прикасались друг к другу — почти не разговаривали. Несмотря на работу, Николя занимался малышкой все больше и больше. Как только он возвращался вечером домой, тут же спешил к ней, едва бросив мне «Привет!». Он менял ей памперсы, укладывал спать, пел колыбельные, вывозил гулять в крошечный скверик, купал, играл. Когда я кормила ее грудью, мой друг смотрел на меня с ревностью. Однажды он признался, что завидует мне — для него такая близость недоступна. Если Николя возвращался слишком поздно, когда дочь уже спала, он подолгу смотрел на нее, втайне надеясь, что малышка проснется и он сможет обнять ее, поцеловать, переодеть. Я едва узнавала в этом счастливом отце своего былого приятеля в кожаной куртке, настроенного против брачных уз.

Когда мы попытались устроить ребенка в ясли, нам холодно сказали, что детей туда записывают еще до зачатия, иначе места не получить, разве что у вас найдутся знакомые в мэрии. Тогда было решено найти няню, но это оказалось недешево, и Николя стал еще более раздражительным и озабоченным. Он хотел лично участвовать в рассмотрении кандидатур — ради этого даже переносил деловые встречи. На интернет-форумах у него был ник Ассмат — «ассистент матери».

Требования к будущей няне мы предъявляли следующие: профессионализм, мягкость, спокойствие, любовь к детям, опыт работы. Она должна быть согласна на гибкий график работы, не приводить гостей и, самое главное, не терять присутствия духа в критических ситуациях. Чтобы найти такую, мы устраивали многочисленные кастинги.

Кандидатки не любили детей — это было видно с первого взгляда. А ведь им предстояло доверить самое драгоценное и прекрасное, что у нас было, плоть от плоти.

В течение одного дня мы увидели: польку, не говорившую по-французски; колумбийку, эмигрировавшую из-за гражданской войны; марокканку без всяких документов; шриланкийку, покинувшую родину после преследований со стороны организации «Тамильские тигры»; уроженку Берега Слоновой Кости, приехавшую во Францию зарабатывать деньги на содержание детей, оставшихся дома… Все беды стран «третьего мира» словно побывали в нашей квартире за один день.

После родов я стала крайне чувствительной, уязвимой и словно несла скорбь всего мира на своих плечах. Родив ребенка, я стала вселенской матерью, одержимой детьми. Прежде меня совсем не интересовали эти херувимчики. Теперь все женщины казались мне беременными или уже родившими, и я внимательно их разглядывала: на улице, по телевизору… Когда какой-нибудь ребенок страдал, это вызывало у меня мучения и хотелось исправить весь мир. Особенно невыносимо было думать о няне с Берега Слоновой Кости, которая оставила дома собственных детей, чтобы уехать зарабатывать деньги на их содержание.

Николя с присущим ему здравомыслием обратил мое внимание на тот факт, что критериями выбора няни являются не ее бедность и несчастья, а способности по уходу за нашим ребенком. В конце концов после довольно нелегкого спора мы остановили выбор на Пако. Пако — человек, который, казалось, движется быстрее собственной тени. У него черные глаза и длинные черные волосы. Он появлялся рано утром, стягивал рубашку, открывая безволосую грудь, и надевал рабочую блузу. Потом он принимался за работу: пылесосил, гладил, что-то приколачивал, привинчивал, прицеплял и отцеплял, мыл посуду — и все это одновременно. Но где Пако достиг настоящего совершенства, так это в починке вещей. С его появлением мы больше не нуждались в сотрудниках «Дарти». Он ремонтировал все, что ломалось, и это было очень важно для мира и покоя нашего семейного очага.

Единственной проблемой было то, что Пако не любил менять малышке памперсы. Что касалось кормления из бутылочки, колыбельных песенок, прогулок в коляске, здесь он был безупречен. Но памперсы и купания — это катастрофа. Как всякий латиноамериканец, мужчина являлся ярым мачистом и поэтому оставался абсолютно невежественным в таких делах.