Мне вспоминался Хлебников с его радио будущего. Его фантастическое радио – это книги, встающие по всем городам и весям в гигантский рост, это Мусоргский от Владивостока до Балтики, а также выставка картин, расцветающая на страницах книг далеких деревенских читален, и сеансы врачей-гипнотизеров.

И в конце концов я прервал молчание. Я вынужден был это сделать, чтобы спастись. Я заговорил вслух. Мой голос разорвал рот, как рыбе рвет губы леска и рыбацкий крючок. Слова показались мне чудовищными.

ПЕСОК, БЕРЕГ, НОГА, САПОГИ…

За этой, что ли, речью я сюда поднимался? Этих рыб и собирался наловить в садок? Это и были рыбы света, дарующие праздник?

ФУТБОЛКА, ВЕСЛО, АЛЮМИНИЕВЫЙ, СПИЧКИ.

Я заговаривал вал, пытался его заглушить и понимал, как жалок, скуден язык. Языком, как тростинкой, ты стараешься удержать лавину. Это немыслимо, смешно.

ТЕТРАДЬ, СОЛЬ, ОГОНЬ, БЕЗУМИЕ.

Мне казалось, что я бегаю по берегу и сооружаю плотину, вяжу слова, вбиваю колы.

ВОЗДУХ, НЕБО, ЛИСТВА, ОБЛАКО.

Но что можно противопоставить всему этому безумию, космосу, тотальному молчанию, которое однажды превращается в какофонию?

Слова, обычные слова – вот что. Слово – это межгалактическая ракета. В нем сливаются время и пространство. В каждом слове и происходит БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ. Говорить – это прекрасное безумие.

БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ. ЛОДКА. ВОЛОСЫ. НОС. КОМАР.

Слова возникали как какие-нибудь созвездия. Вселенная творилась заново.

ДНЕПР. Я. ИВАН-ЧАЙ.

Слово «ДНЕПР» странно пело и обрывалось. «ИВАН-ЧАЙ» был жарок… В высшей степени необычное имя, огромное и многокрасочное, как поэма. И вот именно этого мне не хватало: чтобы энергия слов соединилась, чтобы и произошел БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ. Говорить надо было стихами. Но у меня ничего не получалось.

Зачем же я тогда поднимался по этой реке?

И после того, как этот вопрос прозвучал в десятый раз, я вслух ответил: «Могу я быть просто туристом?»

Нет.

Таков был ответ – не знаю чей, может, реки или дерева, под которым я сидел.

– Тогда кто я? – спросил я вслух.

Никто ничего на этот раз не ответил. Река в предутренних сумерках неслышно катила воды к спящим городам. Но путешественник уже догадывался, кто он на самом деле.

Несколько дней спустя и я достиг первого города, добрался до знакомого подъезда, поднялся в лифте на седьмой этаж, позвонил. Открыла заспанная женщина.

– Где газета? – спросил в прихожей. – Все, что пишут про дубраву, вранье. Никому не открывай дверь. Мне надо вымыться и переодеться. Завари чай. Кто звонил в последнее время? Были вести из Восточного Туркестана? Письма на имя инспектора?

Женщина отступала, глядя на одежду в наслоениях грязи. Да, перед городом приходилось часто бросаться в кювет, когда приближались фары очередной машины. Лодку вынужден был оставить в одной заводи.

– Что случилось? – наконец произнесла бледная женщина.

– Я устал, – ответил инспектор.

И это было сущей правдой.

Ни в свежих, ни в старых газетах не было речи о поджигателе реликтовой дубравы и находке полевого дневника. Писали о заблудившихся грибниках, об утопленниках, авариях, ремонте теплотрассы, выступлениях столичных звезд, о футбольной команде, об урагане Эндрю и грузино-абхазском конфликте. О лесных пожарах тоже писали, но скороговоркой, без подробностей.

И все-таки инспектор еще некоторое время вздрагивал, если раздавался телефонный звонок или слышался вой милицейской сирены за окном. И ревностно прочитывал свежие газеты: о находке дневника могли сообщить. Да так и не сообщали. Всех интересовали другие вещи. Победит ли Билл Клинтон на грядущих выборах Джорджа Буша. И действительно ли развелись принц Чарльз с Дианой.

Ну, а он ни о чем другом и думать не мог и не хотел, только о своей речной экспедиции. В контору пора было отправлять отчет, но из-за потери полевого дневника это было сделать не так-то просто. Хотя многие события случились уже после потери дневника. Инспектор не все еще сумел осмыслить. Должно было пройти время.

В отчете следовало обосновать причины экспедиции. Если дело было заведено о местности, зачем же инспектор предпринял путешествие так далеко вверх по реке? Соображения насчет истоков были слабым аргументом. Инспектор и так слыл человеком увлекающимся. На этот раз его в самом деле увела за собой река. Даже точнее мысль о ней, о ее начале, тайне.

Нет, лучше об этом вовсе умолчать. Лишь указать, что плавание продолжалось до предполагаемой речной границы.

Оттуда он направился пешком к горе.

Рано утром солнце встало прямо в ольховых воротах. Надо запомнить это число, двадцать седьмого августа, говорил он себе. Двадцать седьмого августа солнце входит в ворота. Зачем надо было запоминать эту дату? Ему казалось это очень важным. Знать точно, когда солнце вкатывается в эти ворота, прореху в стене серой ольхи на краю поля перед горой.

Не в силах усидеть на месте, он спустился с горы и пошел туда же, к ольховым воротам, чтобы встретить космического пришельца – солнце. Он шел, не отрывая глаз от гигантского красного шара, вломившегося в ольховые ворота. Подавали голоса птицы.

Приблизился к ольховым воротам, и солнце оказалось дальше, где-то там, в реликтовой дубраве с дуплами сов. И он догадался, что должен туда вернуться. Прямо сейчас, пешком, хотя это и не близко. Но только при этом условии он что-то поймет. Не надо думать ни о чем больше, ни о еде, ни о ночлеге. Просто идти туда, и все. И там все станет ясно.

И он пошел. Миновал уже ворота, как вдруг услышал хор.

Медленно обернулся.

Хор звучал прямо над горой. Гора, укутанная облаком отцветшего иван-чая, горела в лучах солнца. Над глиняными кувшинами сосен сверкали иглы, как будто вино из них испарялось. В прозрачной вышине никого и ничего не было. Но именно оттуда разносились голоса, множество стройных сильных зычноликующих женских голосов. Это был хор высокий и осмысленный, резонирующий с именами горы.

В этот момент он почувствовал себя мышью, прогрызшей каменный гроб и выбравшейся наружу. Нет, немного позже, когда вновь поднялся на гору, а голоса не смолкали, и он стоял под ними, как под невиданным и неслыханным светоносным дождем-ливнем и видел далекие горизонты, темно-синие и черные леса, зная, что одно из этих пятен – реликтовая дубрава и к ней уходит река. И он переживал чувство целостности местности, словно бы охватывал все тропинки и берега, ручьи и рощи, холмы и луговины. Местность лежала на водном пути из болот Оковского Великорусского леса до моря, укромная и самосветящаяся. Он как будто смотрел сквозь нее на солнце. И тонкое струение света пронизывало всю почву, корешки, травы, камни и воды.