В «Страстном пятке» какая-то мешанина из русско-польско-словацкого языка… «Плачует Дева, Распента зря», «крвава», «земнотряси», «вонзло», «сорвные» и наконец, «млстивной главой». Это ведь натощак не выговоришь, а главное – к чему? зачем?

Неужели такие стихи, на которых спотыкается и язык, и чувство, – есть результат поэтического вдохновения? Нет, это – да простит мне автор горячо любимых мною его первых книг – лукавое мудрствование.

Здесь веет тень В. Хлебникова и ему подобных”[46].

Много лет спустя в беседе с В.Д. Дувакиным мой отец, в частности, говорил о том, что Кузмин очень хорошо относился к Хлебникову, и отмечал, что в “Эхе” и в “Нездешних вечерах” есть “нечто вроде подражания Хлебникову”.

Стремлением помочь молодому поэту и проложить ему дорогу к читателям было продиктовано издание первой “взрослой”, а по счету второй, тоненькой книжечки стихов Всеволода Рождественского. Называлась она “Лето” с подзаголовком “Деревенские ямбы”.

Тоненькая книжечка стихов Вс. Рождественского вызвала множество разноречивых откликов. Недостаточную самостоятельность отметили все, но в прогнозах разошлись. А. Свентицкий, оплакав “футуризм” Михаила Кузмина, в той же статье в пух и прах разбранил “Лето”: книжку назвал бледной и скучной, а автора обвинил не только в заимствованиях, но даже “в дряблости душевной”[49]. Георгий Иванов отозвался кислым брюзжанием: молодого поэта объявил эпигоном, походя задев и тех, кому тот подражает – от “шепелявого… Бориса Садовского, из могилы литературного забвения подающего весть о себе стихами своего последователя”[50] до Афанасия Фета; однако не отказал в наличии способностей и пообещал успех, буде Рождественский сумеет забыть “родное ему болото елейного провинциализма” и вступит “на трудный путь подлинной поэзии”[51]. Зато в аналитической статье П. Губера, посвященной обзору поэтических новинок года, где, в частности, речь идет о нарождающейся опасности эклектизма приемов, тем и настроений, в котором “легко теряются люди с еще не установившимся поэтическим темпераментом”[52], автор проницательно воспринял “Лето” как обещание. “Всеволод Рождественский, – писал он, – совсем молодой поэт, очень непосредственный, очень искренний, но еще не нашедший себя, еще беззащитный против разнообразных литературных влияний, напирающих на него со всех сторон. Рождественский весь в будущем. Он может стать заметной величиной”[53]. (Любопытно, что в той статье П. Губер упрекал Георгия Иванова в чрезмерном увлечении “техническим арсеналом” и пренебрежении к подлинным источникам поэтического вдохновения, что, в более грубой форме, Георгий Иванов ставил в вину Всеволоду Рождественскому.) Борис Эйхенбаум, рассматривая “Лето” в контексте традиций русского стиха, находит здесь один из знаков грядущего поворота “к новой «высокой»” лирике. “Наша молодежь осторожно и внимательно учится у «классиков», заостряя те тенденции, развернуться которым суждено в будущем В этом особом преломлении Фетовской традиции, в этом заострении тех его тенденций, которые остались неиспользованными у символистов, – главное своеобразие сборника”[54].

Что до дружбы моего отца с Всеволодом Рождественским, то ей пришел конец в более поздние годы, когда поэт решительно встал на путь конформизма. В одной из магнитофонных записей рассказов отца мелькнуло многозначительное замечание: “Не хочется мне говорить о нем, рассказывая о Блоке”.

“Эхо” и “Лето” увидели свет в 1921 году, обе книги отличались изяществом оформления – обложки и марка издательства работы А.Я. Головина – и внесли свою лепту в поддержку дорогих издателю авторов.

Ко второй линии относится публикация “Неизданных стихотворений” А.А. Дельвига (1922), “Посмертных стихов” и второго издания “Кипарисового ларца” Иннокентия Анненского (1923).

Книга стихов Дельвига, снабженная грифом “Труды Пушкинского Дома при Российской академии наук” и сообщением, что она напечатана “по распоряжению Российской Академии наук” за громкой подписью “Непременный Секретарь Академик С.Ф. Ольденбург”, появилась в 1922 году в количестве двух тысяч экземпляров. В основном она была подготовлена по материалам В.П. Гаевского, часть архива которого незадолго до того, в 1919 году, поступила в Пушкинский Дом, с несколькими добавлениями из “Лицейской тетради” и альбома С.Д. Пономаревой. Вместе с драматическим отрывком “Ночь на 24 июня” и “Приложением”, куда вошли стихи А.А. Дельвига, не включавшиеся до тех пор в его полные собрания сочинений, издание на треть увеличивало доступное читателям поэтическое наследие поэта.

Книга вышла под редакцией М.Л. Гофмана с обстоятельным вступительным очерком, исполненным восторженных похвал и влюбленных оценок, и с его же обширным комментарием. В традициях издательства выглядела книжка строго и не лишена была элегантности – с непременной маркой А. Головина и изысканно подобранным портретом Дельвига в юности (рисунок М.Л. Яковлева, подаренный Пушкинскому Дому М.К. Азадовским).

Рецензия на книгу появилась в том же году в берлинской газете “Голос России” и содержала размышления, оценки и характеристики, которые представляют немалый интерес. “Поэт благородный, поэт хорошего стиля, приятного стиха, светило неяркое, но необходимое для равновесия в так называемой Пушкинской плеяде, – Дельвиг не был значительной личностью. Его значение – историко-литературное и только, – утверждал автор, скрывшийся под инициалами Р.Д. – Дельвиг жил и умер в средних офицерских чинах той армии, где Пушкин был фельдмаршалом героем. Им в значительной мере расширены горизонты русской поэтики; им создана «Литературная газета» – первый литературный орган пушкинской традиции; им издавались «Северные цветы» – лучший из тогдашних альманахов; он, по личным отношениям, был одним из самых близких людей к Пушкину; обладатель тончайшего художественного вкуса, он оказал немалое влияние на эпоху как судья по литературным вопросам; он угадал гений в мальчике Пушкине и «подружил с лирой» Баратынского”[55]. Перечисляя заслуги, дающие “Дельвигу и его стихам право на историческое бессмертие”, приветствуя появление стихов, дотоле неизвестных читателям, автор (а это был не кто иной, как Владислав Ходасевич) решительно отказывается признать того одним из крупнейших русских поэтов. Если похвалы были адресованы барону Дельвигу, то возражения и даже насмешки – автору статьи о нем М.Л. Гофману. Владислав Ходасевич, серьезно занимавшийся Дельвигом, – им была задумана, хотя и не издана, книга “Барон А.А. Дельвиг. Биография с подробной канвой и примечания к стихам и письмам”[56] – ревниво опровергал суждения своего друга М. Гофмана, столь же запальчиво отводившего Дельвигу слишком высокое место в табели о рангах русских поэтов. “Дельвиг шел часто впереди Пушкина и подсказывал Пушкину новые пути, новые формы и новые образы, был в известной мере вожатым своего гениального друга”[57] – подобные высказывания, разумеется, не могли оставить равнодушным Ходасевича-пушкиниста. Тем не менее издание “Картонного домика” Ходасевич и заметил и похвалил, назвал ценным вкладом, а статьей о книге, видимо, был доволен, т. к. впоследствии включил ее в составленный им список своих работ.