– Окончишь год без троек, свезу тебя в Питер, – пообещал отец.

Пришлось приналечь на уроки, зато в первые дни летних каникул я очутилась в Ленинграде, где еще продолжались белые ночи, в просторной с высокими потолками и запутанными переходами старой петербургской квартире двоюродного брата отца, тоже Сергея, военного моряка. В отличие от Сергея Бернштейна его я называла “дядя Сережа-ленинградский”, в его доме потом проводила все школьные, а затем и студенческие каникулы, на всю жизнь полюбила его семью от мала до велика, подружилась с моей ровесницей – кузиной, а по ощущению сестрой – Юлей, в ее старшего брата Леонида, нахимовца, лет с четырнадцати была даже безответно влюблена, а с младшим, знаменитым сейчас скрипичным мастером Александром Рабиновичем, в те дни еще не встретилась: ему только предстояло появиться на свет. Но тогда у них, в двух шагах от Невского, как раз за спиной Казанского собора, я очутилась впервые. Юлька собралась было вести меня на поклон к Медному всаднику, как я краем уха услышала обрывок взрослого разговора:

– Только позвоню Зощенке…

Для меня это прозвучало как “позвоню Чехову” или “Льву Николаевичу Толстому”, а когда я услыхала, что с великим Зощенко отец, уславливаясь о встрече, разговаривает на “ты”, то вообще обалдела и, позабыв о Медном всаднике, взмолилась:

– Папа, возьми меня!!

Отец не очень охотно, но послушно снова набрал номер:

– Миша, можно я приду с дочерью? Сколько лет? Четырнадцать. Спасибо.

И мне, строго:

– Пошли.

Увы, содержательных воспоминаний от этой встречи у меня почти не осталось, кроме поразительной, с достоинством произнесенной в разговоре с отцом фразы Зощенко: “Постановление ЦК обо мне…” Формула “постановление ЦК” к седьмому классу успевала навязнуть в зубах и памяти каждого ученика советской школы, но в сочетании с личным местоимением довелось мне ее услышать в первый и в последний раз.

На мою долю выпали две реплики Михаила Михайловича:

– В каком классе вы учитесь? – спросил он при встрече.

– В каком классе вы учитесь? – спросил он на прощание.

Попасть в поле его зрения мне не удалось, однако его самогî́ рассмотреть я успела.

Зощенко, в противовес тому, что я до того слышала о нем, показался мне похожим на свои рассказы (обычно я слышала, как говорили “не похож”): темным, печальным, замкнутым. Читая его, а у нас дома были, наверное, все изданные к тому времени его сочинения, некоторые с автографами, я, естественно, хохотала до слез, но, закрыв книгу, ощущала такую безнадежную тоску, что слезы хотелось лить уже не от смеха. Подобное впечатление производили тогда, тоже в отрочестве, прочитанные рассказы раннего, времен Чехонте, Антона Павловича Чехова: убожество людей, не знающих о своем убожестве и не страдающих от него.

Вот так, в результате то крупных литературных событий, то личных встреч, прояснялся состав авторов будущего издательства, и число их продолжало расти. Теперь следовало позаботиться о том, чтобы издательство оказалось достойным тех, ради кого оно создавалось. Подготовка велась тщательно. Название выбрано было многозначительное и многозначное – из книги стихов Михаила Кузмина “Сети”:

Картонный домик

Тут многое сошлось. Рождество и рождение, начало новой жизни. Строительство хрупкого здания. Надежда на успех и славу. Растерянность: “Что делать с тобою, странное подношенье?” И, самое существенное: дом пуст и мрачен без огня. Зажечь огонь – в твоей власти. Засвети его – вот в чем намек, спрятанный в домике и в стихах о нем.

При желании можно разглядеть тут и политическую аллюзию: аббревиатура (а в те годы, вспомним, аббревиатуры были в большом ходу) совпадала с названием запрещенной к тому времени партии конституционных демократов, к которой – не формально, но по своим взглядам – принадлежал юный издатель.

А впрочем, как знать, не припомнились ли ему изысканные карточные домики Осипа Брика, так его восхищавшие? Хотя на моей памяти отец очень сердился, если кто-нибудь, оговорившись, называл его издательство не “Картонным”, а “Карточным домиком”.

Следующим шагом стали поиски художника, который создал бы марку издательства и согласился делать обложки книг – каких конкретно, на том этапе речь еще не шла. Поскольку публиковать он собирался произведения своих замечательных знакомых, издателю казалось естественным и художника выбрать из их числа. Тут, как и в выборе названия, помог невольно Михаил Кузмин.