В следующем, 1923 году увидели свет “Посмертные стихи Иннокентия Анненского”, третья книга поэта, переданная издательству его сыном, Валентином Кривичем, им подготовленная к печати, с его предисловием и комментариями. Вошли в сборник без малого сто стихотворений и переводов, до тех пор не публиковавшихся, – за исключением нескольких, появившихся после смерти поэта в альманахах, но и те воспроизводились не с печатных текстов, а по автографам.

Основная часть сборника – лирические стихотворения, по времени написания и характеру близкие к первой и второй книгам поэта “Тихие песни” (1904) и “Кипарисовый ларец” (1910); вторую и третью части составляют “Песни с декорацией” и стихотворения в прозе; затем следуют переводы – из Верлена, Малларме, Леконта де Лиля, Рембо, Ганса Мюллера, из Гёте и Гейне. Заключает книгу собрание шуточных и сочиненных “на случай” стихотворений. Все вместе существенно расширяло представление читателей о поэтическом наследии Иннокентия Анненского, влияние которого на поэзию того времени, в частности, на акмеистов и младших символистов, трудно было бы переоценить.

В “Предисловии” Валентин Кривич подробно рассказывает о своей работе над текстами и о принципах выбора окончательного варианта. “Необыкновенно легко владевший стихом, Иннокентий Анненский в то же время был поэтом и чрезвычайно к себе требовательным и очень капризным. Стихи свои он исправлял, изменял и переделывал по многу раз, и не только во время черновой работы, но и в беловых экземплярах и даже в позднейших списках, причем из сопоставления текстов иногда можно видеть, что замена одного слова другим или видоизменение целой строки объясняется не внутренними свойствами или внешним построением стихотворения, а были сделаны главным образом потому, что такое изменение отвечало желанию поэта в данный момент”[58].

И в “Предисловии”, и в примечаниях к стихам – много личного. Варианты и разночтения, которые Валентин Кривич скрупулезно приводит, подробные описания автографов перемежаются с толкованиями стихов, воспоминаниями и догадками, доступными только члену семьи. Он сознает уникальность своей позиции – текстолога, исследователя и сына – и особо, не без гордости ее оговаривает: “Издание это выходит под моей «редакцией» Но по этому поводу я ставлю себе в обязанность сказать, что в данном случае термин этот далеко не имеет того содержания, которое обычно ему приурочивается.

Я просто человек, которому дано судьбою печальное счастье хранить интимные тетради Анненского, разбираться в его рукописях и работать по их опубликованию и который думает, что сможет сделать эту работу, в некоторой ее части, с большей может быть полнотой и точностью, чем кто-либо другой, отнюдь не в связи с собственной прикосновенностью к области литературного творчества, а единственно в силу данных, вытекающих из исключительной родственной близости к покойному писателю”[59].

Сотрудничество Валентина Кривича с издательством не ограничилось одной книгой. Вслед за “Посмертными стихами” появилось – в таком же оформлении – в “Картонном домике” и новое издание “Кипарисового ларца”. Оно не было механическим повторением первого, выпущенного “Грифом” в Москве в 1910 году. Валентин Кривич провел большую работу над беловыми и черновыми автографами поэта. “Не только в каких-либо сомнительных случаях, но почти каждый текст-автограф я пристально сличал с текстами списков, определяя всеми доступными мне способами вероятную последовательность авторских поправок и переделок”, – говорит он в предисловии[60]. Изменения, которые он счел необходимым внести в тексты стихов, Валентин Кривич мотивирует тем, что к первому изданию “Кипарисового ларца” он “приступил в самом непродолжительном времени после кончины Анненского, составил ее в точном и строгом соответствии с его указаниями и отметками, но, разумеется, работа моя не могла протекать спокойно: ведь мне приходилось иметь дело с еще непросохшими рукописями и заветными тетрадями только что трагически скончавшегося человека, к которому я стоял в исключительной и родственной и душевной близости”[61]. Тексты, помещенные в издании “Картонного домика”, Валентин Кривич полагает окончательными, а большую часть строк, приведенных в первом издании в других редакциях, предлагает считать вариантами.

Обложки к обеим книгам Иннокентия Анненского выполнены С.В. Чехониным, “Посмертные стихи” украшены кроме того портретом и двумя факсимиле. Тираж каждой – две тысячи экземпляров. В библиографических справочниках, как правило, они не упоминаются.

“Картонный домик” выпустил первую и, увы, тоже посмертную, книгу Георгия Маслова (1895–1920), мало успевшего совершить в литературе, но много обещавшего молодого поэта. Поэма “Аврора”, которая так и осталась единственной его книгой, вышла в 1922-м, спустя два года после кончины поэта, и надо думать, немалой смелости потребовала от издательства публикация автора со столь воинственно антисоветской биографией. Георгий Маслов, блестящий студент-филолог Петербургского университета, кумир литературной молодежи своего поколения, был деятельным приверженцем Учредительного собрания; ради подготовки к выборам и агитации за них в марте 1917 года оставил университет, отправился в Симбирск, где, после разгона Учредительного собрания, принимал участие в создании добровольческих отрядов. Из Симбирска ушел с частями Чехословацкого корпуса, в Сибири вступил рядовым в армию Колчака и погиб – умер от тяжелой формы тифа – во время отступления войск адмирала.

Как и другие издания “Картонного домика”, эта небольшая книжка подготовлена тщательно и солидно: краткая, однако емкая вступительная статья Юрия Тынянова; строгая обложка и стилизованный рисунок А.И. Божерянова, плотная бумага, элегантный шрифт, красивое расположение строф на страницах. Трудно было бы найти лучшего автора для предисловия: поэт и пушкинист Георгий Маслов был близок и понятен прозаику и пушкинисту Юрию Тынянову – оба посещали Пушкинский семинарий С.А. Венгерова, оба обладали редким даром жить в Петербурге одновременно в двух столетиях: в пушкинском времени и в своем. “Аврора” Георгия Маслова дала Юрию Тынянову повод высказать интересные замечания о роли возрождения традиций – пушкинской и поэтов пушкинской поры – в недавнем прошлом и в современном стихосложении.

“Этот возврат к стилю Пушкина, Боратынского, Дельвига заметною струею проявился в литературе (Б. Садовской, Ю. Верховский). Он был плодотворен; стилизация была повторением или отблеском старого на новом фоне – пушкинский стих на фоне символистов приобретал новые, неведомые раньше, тона. Словесная ясность пушкинского стиха-плана, стиха-программы на фоне насыщенного, обремененного нового стиха получала значение сложной простоты”[62].