Я хотел дать утвердительный ответ, но капрал опередил меня:

— Гражданин капитан, разрешите доложить, гражданин бомбардир не успел нашить знаки различия.

Капитан дружески улыбнулся:

— Ну так помогите ему, а не подшучивайте над ним, так как на этих погонах скоро будут блестеть звездочки.

Капрал порылся в шкафу, что-то там отрезал, подправил и наконец нацепил мне лычки, потормошил шутливо за нос, а потом, дернув за козырек, надвинул мне фуражку на глаза. Он явно подтрунивал надо мной, не принимая всерьез мою вспыльчивость.

— Честь имею, гражданин бомбардир, — козырнул капрал, прищелкнув каблуками.

— Вот так-то, — сказал я уже добродушно, немного успокоившись. — Посмотрим, как вы будете вытягиваться, когда я возвращусь офицером.

— Прежде чем ты вернешься, война окончится, а я к тому времени завяжу галстук к белой рубашке и надену зеленую шляпу. Таким образом избегу мести грозного офицерика. Ну, держись, — сказал он, протянув мне руку, — и постарайся немного возмужать, а то вид у тебя как у желторотого цыпленка. Из первого и третьего дивизионов тоже будут еще двое таких, как ты. — Его глаза насмешливо поблескивали. — Они ждут вас на контрольном пункте.

Я пожал ему руку. Собственно, не такой уж он плохой человек, только грубоватый и ехидный. С галстуком и шляпой он тоже переборщил. К такой физиономии, которая, как говорят русские, «кирпича просит»…

— Вы их там, гражданин капитан, в школе, покрепче держите. Это ведь разгильдяи, разболтались на фронте, — бросил он нам уже вслед.

В обществе капитана я чувствовал себя неловко. До этого мне никогда не приходилось так близко и так долго общаться с офицерами. Мы шли через поля, дорожками, тропинками в направлении контрольного пункта на шоссе Варшава — Люблин. Оттуда попутной машиной мы должны были добраться до места назначения. Я все время находился в напряжении, вслушивался в каждое слово капитана, а в соответствующие моменты произносил неизменное «так точно». Капитан был мужчина лет сорока, высокий, статный. В нем чувствовалась военная косточка. В 1939 году в течение двадцати пяти дней он пробивался вместе с отрядом из-под Освенцима в окрестности Равы-Русской. Пробовал установить связь с командованием фронта, но его как такового вообще не было. Двадцать пять дней в окружении, леса, проселочные дороги, стычки и, наконец, поражение. Капитан выбрал восток. Много работал, учился русскому языку и жизни. Воевать он уже не будет. Едет, чтобы принять командование учебным батальоном в Центральной школе офицеров по политико-воспитательной работе в Люблине.

— Ну а вы? — обратился он ко мне.

— У меня биография простая, гражданин капитан. Родился, немного учился, голодал, натерпелся страху от бандеровцев, помогал дома по хозяйству, немного повоевал… Вот и все.

— А продвижение по службе? — улыбнулся капитан.

— Ну, что там…

На контрольном пункте, вопреки ожиданию, движение было небольшое. Моих коллег из первого и третьего дивизионов мы уже не застали. Девушка, регулировавшая движение, сообщила нам, что они выехали совсем недавно, и велела подождать минуточку. Минута растянулась до часа. Во всяком случае, так мне показалось, поскольку часы в то время были привилегией командиров. Наконец подъехала машина, груженная свежепахнущими досками. Водитель не хотел нас брать, но твердая позиция симпатичной девушки-сержанта с флажками сокрушила его сопротивление.

— Капитан, вы в кабину, а ты, сынок, прыгай в кузов.

Прыгнул, что делать. В моторе зашумело, загрохотало, и мы поехали.

— Спасибо, — помахал я русской девушке.

Она улыбнулась, ловко приложив ладонь к берету. Я лег навзничь, чтобы лучше переносить муки езды, и с интересом уставился в небо, словно никогда его не видел. Видеть-то видел, но никогда еще оно не было мне так дорого. Отголоски фронта слышались все слабее, только где-то на юге шел воздушный бой.

Резкое торможение вырвало меня из дремоты. Хлопнули дверцы кабины.

— Вы слыхали о Люциане Шенвальде? — спросил меня капитан.

— Я декламировал его «Балладу о первом батальоне», гражданин капитан, но лично его не знал. А что случилось?

— Он погиб.

— Я не слыхал. Когда, где?

— Вот здесь, под Куровом, 22 августа.

Вслед за капитаном я снял конфедератку. Мы почтили память солдата-поэта минутой молчания.

Водитель попросил нас занять места в машине: он не мог терять времени.

До Люблина было 34 километра.

Офицерская школа еще не была сформирована, но был Люблин, временная столица Народной Польши, с чудовищным, как мне казалось, уличным движением. «Неужели где-то идет война и погибают люди?» — спрашивал я себя. Здесь это не чувствовалось. Два пальца правой руки надо было все время держать наготове, чтобы успеть вовремя приложить их к козырьку. Навстречу попадалось множество адъютантов, бегущих по поручению своих шефов. Известное дело — столица.

На Литовской площади капитан тепло попрощался со мной и посоветовал отправиться в первый попавшийся запасной полк на Майданек, чтобы получить питание и переночевать, так как продовольственный аттестат мне не выдали. Столько людей, а я чувствую себя совсем одиноким. И благословляю того, кто изобрел воинские почести. Хотя отдавать честь занятие довольно обременительное, но здесь это единственное, что связывает между собой в толпе людей в мундирах, дает чувство принадлежности к единой армейской семье.

Майданек… Я еще не знал о всех творившихся здесь ужасах, только слышал о них, но мое воображение было слишком скромным, чтобы хотя бы теоретически допустить их возможность.

Сейчас в Майданеке довольно оживленно. По полям снуют небольшие группы людей — военных и гражданских. Именно здесь мужчины превращаются в солдат. Не оскверняют ли они память зверски замученных здесь, когда поют? Не думаю, ибо это победное пение.

Через ворота проходит небольшой отряд оборванцев. Подошло время ужина. С удовольствием пристроился бы к хвосту колонны, но у меня нет котелка. Капрал из штаба отослал меня сюда в поношенном мундире из тика и суконной конфедератке. «Там тебе все дадут новое, почти офицерское», — сказал он.

Может, и дадут, но сейчас консервная банка была бы спасением.

Смотрю по сторонам, ищу знакомых. Есть! Ясь Кохановский, парень из нашей деревни. Я едва узнал его. Он — сын конюха, работавшего в хозяйстве монастыря доминиканцев. Жил в бараке, в одной комнате с родителями, сестрой Ядвигой и младшим братом. На год старше меня. Мы бросились друг другу в объятия. Посыпались беспорядочные вопросы и ответы.

— А я, брат, во второй армии, — сообщил он мне, — возвращаюсь к действительности.

— Ты был на фронте. Как там, очень страшно?

— Не так страшен черт, как его малюют.

Он хлопнул меня дружески по плечу и предложил разделить с ним трапезу.

Среди всеобщего грохота котелков мы принялись хлебать пустую похлебку.

— Извини, — сказал он, — но на пироги приглашу тебя после войны.

К