Зарево

Флориан Новицкий

КРАТЧАЙШИЙ ПУТЬ

Повесть

«ИМПЕРАТОРСКИЙ ТРАКТ»

Прежде чем меня начали называть «сынок», а затем уже серьезнее — «поручник-сынок», я был обыкновенным мальчиком, немного болезненным и бледным. Но так как я довольно неплохо играл на скрипке, сверстники терпеливо относились к моей внешности. Я всегда охотно и неутомимо исполнял довоенные вальсы, танго и польки, от которых веяло чистотой и свежестью юности, омраченной фашистской оккупацией.

Однажды утром в воскресенье взоры односельчан были устремлены к «тракту», который хотя и не проходил через нашу деревню под Тарнополем, но если взобраться на высокую липу, то можно было увидеть клубы белой пыли, поднимающиеся над дорогой.

Многие кричали:

— Едут, едут!

Потирали руки, сыпали шутками, давая бурный выход чувствам, накопленным за время господства фашистов. А по «императорскому тракту», грохоча гусеницами, проходили стальные колоссы с красными звездами. Глухо стонала земля, пыль ложилась на зелень.

Еще не так давно по этому «тракту» проносились на восток спесивые гитлеровские мотоциклисты, громыхали гусеницами «тигры» с высунувшимися из люков откормленными эсэсовцами. Сейчас красноармейцы возвращаются, овеянные славой, ожидаемые везде и всеми.

Расположившись на старом валуне, в глубине двора, который, вероятно, был свидетелем жизни всех поколений моего рода, я с радостью играл. Играл все, что умел: «Катюшу», «Яблочко», «Все, что наше», «Еще Польска не сгинела», и, наверное, импровизировал бы так без конца, если бы не внезапное появление у дома трех красноармейцев. Я боялся поднять голову, а услышав чужую речь, вскочил и побежал в дом.

— Стой, стой, пацан! Куда? Куда ты? Сыграй нам «Вставай, страна огромная».

Я испуганно покачал головой, вглядываясь в их приветливые, улыбающиеся лица.

— А ну-ка покажи мне свою скрипку, — сказал один из них.

Без протеста я отдал ему скрипку. Он сразу же проверил правильность настройки и тут же взял первые аккорды:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой…

В этой музыке было что-то волнующее, хватающее за душу. Когда я успокоился и улыбнулся, красноармеец растрепал мою шевелюру и спросил:

— Костюшко знаешь?

— Учил о нем в школе, — ответил я.

— Значит, все в порядке…

Бойцы тут же отошли. А я стоял в раздумье: действительно ли я знаю Костюшко? А может быть, меня спросили не о том, о котором мы проходили в школе?

— Но ему еще нет восемнадцати! — упорствовал отец, не особенно, правда, веря в успех своей аргументации. — Председатель, что вы делаете? Ведь он ребенок!

— Ребенок для вас, — бесстрастным голосом отвечал председатель сельской рады народовой, продолжая машинально штемпелевать документы. — Для вас ребенок, а для нас солдат! Солдат! — повторял он между очередными ударами печати.

Отец посмотрел на меня укоризненным взглядом: почему не прошу за себя сам, не заплачу, наконец… Я молчал с озабоченным видом. А председатель, наш близкий сосед, испытанный друг дома, не уступал. Не предал меня.

Я знал, что родители никогда не согласились бы на то, чтобы я пошел в армию. Поэтому я решил прибегнуть к авторитету председателя нашей рады народовой, который работал в этой должности всего неделю, но сумел за столь короткий срок завоевать всеобщее уважение. Чтобы повестка имела больший вес, в нее были вписаны две фамилии — моя и Кубы.

Никто тогда не подумал о том, что в деревне были и другие парни нашего возраста. События сменялись с такой быстротой, что мысли не поспевали за ними. Документ предписывал явиться в райвоенкомат в такой-то день в такое-то время с запасом провизии на пять дней.

Подвода съехала с полевой дороги и затарахтела по ухабистому «императорскому тракту». Перед моими глазами промелькнула узкая полоса зеленеющей пшеницы на краю наших небольших угодий.

С какой радостью приезжал я сюда ночью с родителями на уборку клевера! (Ночью было сыро, поэтому семена не осыпались.) Недалеко от нашего поля проходила железная дорога. Как привлекал меня поезд, который с шумом проносился мимо нас раз в сутки, унося с собой кусочек незнакомого мне большого мира! Мой старший брат Эмиль, имевший уже трехнедельный опыт боев в 1939 году, тоже любил приезжать сюда, чтобы под прикрытием ночи удирать в хату за железнодорожными путями, где ждала его «душенька». Отец ругал брата за это, не выбирая слов, а когда мать пыталась защищать его, ворчал:

— Дело не в девушке, а в дорогих семенах, в клевере. Это же на его одежду, обувь… Жениться ведь ему захочется…

— Дай-то бог, — с надеждой вздыхала мать, а помогавшая нам соседка, старая Магеровская, усердно поддакивала ей.

Я засыпал под этот разговор, и только утренний холод возвращал меня к действительности. Омытый холодной росой, я срывался с лежака из клевера и мчался на другой конец участка, чтобы присоединиться к работающим. При этом украдкой наблюдал за братом, который, пряча за загадочной улыбкой тайну ночного свидания, молча поднимал двойные порции влажного клевера и сооружал из него искусные копны. Только бы успеть до восхода солнца — эта мысль направляла напряженные усилия работающих.

Затем брат укладывал клевер на длинную решетчатую телегу, садился на нее сам и погонял сивую и гнедую; а проезжая мимо дома своей возлюбленной, насвистывал только ему одному известную мелодию. Менее чем через час он возвращался, аккуратно причесанный и умытый, и повторял этот церемониал до тех пор, пока оставались копны клевера.

Потом вспашка, сев и снова ожидание: что-то вырастет?..

— Пррр! Ну что, ребята, может, вы раздумали? — заговорил наконец старик Матеуш, в данный момент приветливый возница, а до того — всегда грозный для нас сосед.

— Дали бы лучше чего-нибудь глотнуть, — с показным молодечеством отозвался Куба.

— Дам, дам. Вы уже взрослые, вояки…

Самогон забулькал в горле Кубы. Он тут же скривился и с закрытыми глазами передал бутылку мне. Я пробовал это зелье как-то украдкой во время праздника, когда гости напились и не обращали на меня внимания. Сейчас я набрал побольше воздуха в легкие и размашисто наклонил бутылку к себе.

— Бррр… Какая гадость! — выдавил я из себя, отдышавшись.

— Хороший, хороший, только много не надо, — ответил Матеуш.

Я развязал рюкзак, подаренный мне отцом. Содержимое его было очень скромным: буханка черствого деревенского хлеба и два куска копченой грудинки. Экипировку составляло солдатское одеяло брата, оставшееся после его неудачной