19.

Суббота, 24 октября 1914 года

Лаура де Турчинович возвращается в Сувалки

Долгое путешествие утомило ее. Последний отрезок пути из Олиты Лаура ухитрилась проехать не в телячьем вагоне, но зато поезд оказался неотапливаемым. За последние сутки они то и дело останавливались, непонятно по какой причине. Часть железнодорожного полотна ремонтировалась, и на этих участках вагоны покачивались, “словно корабль в море”.

В шесть часов утра они наконец прибыли на вокзал в Сувалках.

Вместе с одной знакомой, женой доктора, она пешком отправилась к дому, в промозглой осенней темноте. Они с трудом пробирались по разрушенной дороге. Постепенно светало. Она увидела русских солдат, некоторые были пьяны. Увидела разгромленные дома. Поваленные заборы.

Дети и прислуга оставались в Витебске, где они нашли временное пристанище. Муж Станислав был призван в русскую армию и возглавлял теперь санитарную службу в только что захваченном Лемберге. Но прежде чем туда отправиться, он успел наведаться в освобожденные Сувалки и вернулся оттуда с двумя чемоданами одежды и известием о том, что их дом уцелел; однако он не хотел вдаваться в детали и лишь добавил, что пусть лучше она увидит все своими глазами.

Что она и собиралась теперь сделать. Конечно же ей хотелось вернуться домой вместе с детьми, ведь немцев вытеснили назад в Восточную Пруссию.

Добравшись до дома доктора, Лаура приняла приглашение зайти и немного отдохнуть. Она боялась того, что ей предстояло увидеть: прожив часть жизни в Нью-Йорке, она конечно же не была готова к подобным ситуациям. Выпив чашечку кофе, она в половине восьмого снова отправилась в путь.

Наконец она добралась до своего дома.

Войдя внутрь, Лаура едва поверила своим глазам.

Все вокруг было разрушено, разгромлено, разорвано, разбито, разбросано, перевернуто, перепачкано. Ящики выдвинуты, шкафы опустошены. Перед ней предстала беспорядочная куча вещей, которые когда-то назывались ее домом. В комнатах стоял чудовищный запах. Лаура бросилась к окнам, распахнула их, одно за другим, глубоко вдыхая свежий воздух. Библиотека была совершенно разграблена. Полки опустели. Пол устилали груды разорванных книг и бумаги, повсюду были разбросаны документы и гравюры.

В столовой так и валялись осколки суповой миски, а еще толстый слой битого стекла, грязной посуды, загаженных скатертей, и все это было затоптано грубыми солдатскими ботинками. Немецкие солдаты и офицеры жили здесь пару недель назад, и такое впечатление, что они, поев, бросали тарелки и стаканы прямо на пол, а потом брали новые и, использовав, снова бросали.

Лаура вошла в одну из кладовых. Там стояли прежде аккуратные ряды стеклянных банок, в которых хранились варенье, джем, мед, консервированные овощи. Теперь же содержимое исчезло, и банки были наполнены дерьмом.

Она велела дворецкому Якобу с его женой и дочерью начать уборку дома. А сама решила составить список пропавших вещей и пойти с ним в полицию.

20.

Воскресенье, 25 октября 1914 года[37]

Мишель Корде возвращается на поезде в Бордо

Временами он двигался среди людей, будто ступал по другой планете, и его окружали абсурдные, непостижимые явления. Действительно ли это его мир? В сущности, нет. Мишелю Корде 45 лет, он давно служит чиновником в министерстве торговли и почты, он также социалист, пацифист и литератор. Пишет литературно-критические и политические статьи в газетах и журналах, издал много романов — некоторые из них стали весьма популярными. (Когда-то он был военным, и в большинстве своих сочинений он запечатлел свое прошлое: “Intérieurs d’officiers”, 1894, или “Cæurs de soldats”, 1897, — в то время как в других описывались беды общества или сердечные страдания.)

Этот скрытный и сдержанный человек с усами являлся в определенной мере типичным интеллектуалом рубежа веков, ведущим двойную жизнь: не в состоянии прокормить себя пером, зарабатывал на жизнь службой в министерстве. “Мишель Корде” изначально был его литературным псевдонимом[38], хотя дистанция между двумя образами жизни была не столь огромной: он сменил фамилию, но и его “чиновничье Я” тоже звалось Корде. Все знали, что он пишет романы. И он — друг Анатоля Франса.

В первые дни сентября, когда казалось, что немцев не остановить, правительство покинуло Париж, а с ним уехали и чиновники министерств. На автомобилях они выезжали из города, охваченного паникой: “Беженцы толкались на вокзале, словно покидали охваченный пожаром театр”, — чиновники ехали в Бордо.

Министерство, где служил Корде, нашло приют в учреждении для глухонемых, на улице Сен-Сернен. И теперь, спустя месяц после того, как немцев остановили у Марны, все стали поговаривать, что пора правительству и министерствам возвращаться обратно. Семью Корде эвакуировали в Сент-Аман. И сегодня вечером он, навестив близких, возвращается в Бордо.

Войну Корде счел позором и гибелью, и он до сих пор не смирился с ее началом. Он заболел и отправился на морской курорт, так что все новости доходили до него через газеты или телефонные разговоры. Так постепенно формировалась картина происходящего. Он пытался отвлечься за чтением книг, но тщетно. “Каждая мысль, каждый поступок, связанные с началом войны, превращались в жестокий, смертельный удар по моему величайшему убеждению, которое я хранил в глубине души: я свято верил в идею устойчивого прогресса, успешного движения вперед. Я даже не думал, что подобное может случиться. Теперь моя вера разрушена. Начало войны стало для меня пробуждением ото сна, в котором я пребывал с тех самых пор, как начал размышлять”. Дети на берегу играли в войну: девочки изображали медсестер, мальчики — раненых. Из своего окна Корде видел артиллеристов: они пели, отправляясь в путь, — и он разрыдался.