— Вроде того. — Смягчившись, она расслабилась на груди Маджида, вдыхая густой запах семени, мускуса и цветов, что стоял в комнате. — Ребенком я однажды увидела жуткий фильм с лисой, которая отгрызала себе лапу, чтобы выбраться из ловушки... шла какая-то кампания за то, чтобы запретить капканы. Никогда не забуду, что испытала. То и дело думаю, каково это — отгрызть часть себя, чтобы вызволиться. — Вэл содрогнулась. — Так или иначе, я поклялась: если доживу до совершеннолетия, буду себя всячески баловать. Стану жить исключительно для себя.　

— Говоришь как настоящее потерянное дитя, — вздохнул Маджид. — Ребенок, у которого никогда не было детства.　

— Можно выразиться и так.　

— Ты должна мне о себе рассказать.　

— Мне так не кажется.　

— Но мы ведь собираемся быть вместе. Если ты, конечно, снова не передумала.　

Сердце Вэл забилось быстрее. В уме возникла эротичная картина: невиданный декаданс, порок за пределами человеческого воображения, немногие избранные — знатоки и ценители всего плотского, готовые ради немыслимого блаженства на адскую боль.　

Маджид взял Вэл за руку и направил ее под одеяло, провел ей по своему отвердевшему члену и устремился к влажной алчущей дырке под ним.　

— В ящике комода лежит несколько дилдо. Выбери, какой нравится, и оттрахай меня. Потом, если не отрублюсь, расскажешь, как так вышло, что ты лишилась детства.

* * *

Стуча в квартиру Толстозадого, Брин меньше всего ожидал, что тот откроет немедля, даже не спросив: «Кто это?» — и не посмотрев в глазок. Но раздался звук снимаемой цепочки и голос.　

— Так и думал, что ты вернешься, когда поймешь, что забыла... — произнес он по-английски.　

Затем дверь, разумеется, отворилась полностью и говоривший увидел Брина.　

Двое мужчин, один безупречно и дорого одетый, второй в затрапезном махровом халате, уставились друг на друга.　

— Э-э-э. Кто?..　

Брин заранее отрепетировал в голове легенду и теперь, несмотря на легкое смущение, чувствовал себя обязанным рассказать ее по-немецки.　

— Увы, я столкнулся с несколькими головорезами и нуждаюсь в помощи. Будьте добры, разрешите позвонить от вас в полицию...　

Мужчина посмотрел на Брина суженными красными глазами, будто собирался с силами послать его подальше.　

— Извините, я вас не понимаю.　

Брин повторил просьбу на английском.　

— Пожалуйста, быстрее. Они все еще поблизости. Скинхеды, кажется.　

Мужчина заколебался: самаритянские устремления вступили в бой с эгоистичностью и осторожностью. Брин не впервые положился на свою безупречную наружность. Он всегда выглядел и разговаривал как джентльмен, казался одним из тех, кому невольно доверяешь, впуская в дом и разрешая проводить жену в оперу, успешным бизнесменом, который скорее окажется жертвой, чем преступником. Так ли уж много психопатов, в конце концов, носят дизайнерские галстуки и пользуются одеколоном по сотне долларов за флакон?　

Однако, несмотря на всю холеность Брина, мужчина, чей посткоитальный сон он потревожил, ему не доверял.　

— Подождите здесь. Я сам позвоню вместо вас.　

— Но вы же вроде не говорите по-немецки?　

— Чуть-чуть говорю.　

— Значит, копы все перепутают и никогда сюда не доберутся. Пожалуйста, я действительно боюсь за свою жизнь. Позвольте войти и воспользоваться телефоном.　

Снова заминка и нерешительность. Брина трясло от жажды крови. Затем Толстозадый отступил и взмахом позвал за собой.　

Брин вошел в квартиру.　

Гостиная, где он оказался, не превышала размерами стойло для небольшой лошадки, причем половину и без того маленького пространства занимал огромный блестящий рояль, на котором стояли фотографии темноглазой женщины с квадратным подбородком, не лишенной своеобразной знойной красоты. Из спальни доносилась сложная фортепианная мелодия, навеявшая мысли об арфистах в черном и ужине на Плазе. Неужели Вэл и этот парень трахались под такую музыку? Запустив холеную, унизанную перстнями руку под пиджак, Брин нащупал гладкую поверхность десятимиллиметрового «Глока», всегда носимого при себе во время заграничных прогулок по ночным улицам. В конце концов, осторожность не повредит. Скверных людишек везде хватает.　

— Телефон здесь, — сообщил Толстозадый, подведя его к спальне.　

— Вообще-то, телефон мне совсем не нужен, — признался Брин. — Хотя в какой-то момент я могу заглянуть к вам в холодильник.　

Толстозадый издал придушенный вскрик и начал поворачиваться к Брину, но тот обрушил ему на голову рукоять пистолета — будто разбил бутылку шампанского о спускаемый на воду корабль[7]. Но пострадала не бутылка.

* * *

Глаза.　

Брин любил наблюдать за глазами жертв, приходивших в себя. Любил смотреть, как постепенно отступает темнота беспамятства, как трепещут веки и заявляет о себе боль, не замечаемая, пока человек с остекленевшим взглядом валяется без сознания.　

Порой, даже возвращаясь к действительности, ошеломленные жертвы еще несколько секунд тихо смотрели в потолок, словно ожидая, что с небес низойдет помощь в лице какого-нибудь deus ex machina[8], ангела с колесницей и молниями.　

Этот переход от небытия к полноте ощущений и ужасу, впрочем, редко продолжался долго, а если и затягивался, Брин знал, как выдернуть человека из полузабытья в грубую реальность.　

Рано или поздно, с помощью или без, в голове у жертв постепенно прояснялось и контуженный мозг, восстанавливая клеточные связи, осознавал: что-то не так. Что-то ужасно не так.　

Примерно в этот момент жертвы пытались закричать и обнаруживали, что ощущение давления на губах вызвано полоской скотча, через которую воплю не проникнуть ни за что на свете, какими бы ни были пытки.　

Дальше все происходило стремительно: лихорадочные усилия шевельнуть связанными руками и ногами, судорожные, чреватые вывихами броски в ожесточенной борьбе с путами, глаза, что мечутся по комнате, словно шарики в пинбольной машине.