Глянув на переодетого и подпоясанного парня, дворский, щёлкнув языком, брякнул:

— Девки совсем с ума сойдут!

Егор исподлобья посмотрел на него, ничего не сказал и пошёл к выходу.

— Эй, — окликнул его гот, — ты куды? Те, браток, надо искать деда Варлама, он у тя старшой, и ехать с ним.

Дед Варлам, плечистый, грудь колесом, выглядел не совсем дедом. Так его прозвали за полуседые волосы до плеч, покрывавшие его голову, да густые стариковские брови. На это он не обижался. Но иногда, чтобы заткнуть рот не в меру болтающему, дед легко поднимал бочку, которую не могли осилить и двое мужиков, и спокойно ставил её на повозку.

Егор нашёл его у погреба, откуда тот таскал припасы на стоявшую рядом повозку. Закончив работу, он стал верёвкой увязывать поклажу.

— Лови! — крикнул он подошедшему Егору, бросая конец верёвки.

Не ожидавший такой встречи парень всё же сумел её подхватить. На что дед одобрительно крякнул.

— Щас иди, простись с зазнобой и едем, — он подмигнул ему.

А лицо выражало такую доброжелательность, что он сразу понравился Егору. Куда ехать, зачем, он объяснять не стал. Пока дед ходил в хоромы, Егор просидел всё это время на корточках.

— Сидай, Егорушка, — сказал дед, сдвигая груз и освобождая место для себя и Егора. Парень подивился, откуда дед узнал его имя. Потом догадался: дворский сказал.

— Но-о! — рявкнул дед, когда они уселись, и щёлкнул кнутом. Лошади пошли рысью, телега затряслась. Дед подтянул вожжи:

— Тишить! А — то горшки побьются.

Конь пошёл тише. Дед, бросив конец вожжи себе на плечо, повернулся к парню. Глаза у него были добрые. Подувший ветерок поднял со лба его космы.

— Простился? — дружелюбно спросил дед.

Егор покачал головой.

— Чего?

— Да нету тута никого, — пояснил он.

— А-а-а! — понятливо протянул дед, — тама осталась.

Егор закивал, а дед почувствовал, что с парнем что-то неладное. Он скосил на него глаза. Лицо Егора посерело. Дед всё понял.

— Не горюй, парень, всё будет хорошо!

Легко ему говорить. Заглянул бы он в душу Егора. Своим вопросом дед расстроил парня. Всё это время, за работой, он как-то не вспоминал ни свой дом, ни Марфу. А тут вдруг в его душе впервые поднялась тревога: вдруг Марфу отдадут за другого?

И он был недалёк от истины. Фёдор, отец её, был настроен решительно. Заявление дочери он простить не мог. Дома ей, да и матери, которая, несмотря ни на что, вступилась за дочь, досталось. Если бы не сыновья, трудно сказать, чем бы всё закончилось. В ответ Марфа перестала разговаривать. Молчала, как воды в рот набрала. Зато глаза смотрели решительно. Даже Фёдор не решался с ней заговорить, мудро решив, что время лечит.

Всё можно удержать, только не время. Вроде незаметно, а пролетел год после отъезда Егора, и Фёдор, посчитав, что настала пора решать судьбу Марфы, при встрече со старостой, который каждый раз донимал его одним и тем же вопросом: когда засылать сватов, дал согласие. Фёдор выглядел решительным, твёрдым человеком, которому возражать просто опасно. Староста пришёл домой радостным. Торжествующе, потирая руки, прямо с порога, выпалил:

— Всё! Проклушу я женю!

Баба встрепенулась:

— И на ком жить?

— Как «на ком»? — важно произнёс он. — На Марфе, как и должно быть! — и прошёлся гоголем, важно поглаживая усы.

Жена давно не видела мужа таким. И поняла, что всё, что он сказал, правда. Но она знала и Федьку. Тот своего не упустит. И осторожно спросила, чтобы не портить муженьку настроения:

— Федька-то... много запросил?

Муженёк сник:

— Да... пять десятин. Да-а, — он вздохнул, — ну, ничё, обойдёмся Налей-ка мне бражечки. Да похолоднее. Жара стоить, — и посмотрел в окно, — когда только кончится!

Баба быстро нырнула в погребок. Нацедила ему кружку браги. На закус отрезала кусок мяса от копчёного свиного бока. Ради такой вести ей было ничего не жаль. Поставив всё на стол, она, набросив платок на голову, нырнула в дверь.

— Понта свистеть, — бросил он ей вслед, наливая в кубок брагу.

Понюхав свинину, жахнул первый кубок. Выдохнув и обтерев усы, принялся за закуску. Набив рот, заговорил сам с собой:

— А чё... землицу-то жалко... Да всё одно... ещё прикуплю. Деньжата-то есть, а осенью ещё прибавится.

Весть эта, пущенная матерью Прокла, молнией пронеслась по селу. Бабы побросали огороды, мужики разные поделки, стали обсуждать ожидаемую весть.

— Сколько же ён отвалил? — спрашивали одни.

— Деньгой аль землицей? — думали другие.

А бабы:

— Вот, гордячка, и живи с сопливым. Я свою ни за каки деньги не отдала бы ему.

— Да брось, — лузгая семечки, встревает соседка, — ещё б и хвастала!

— Ето ты хвастала! — начинал подниматься скандал....

Так каждый день. Все перессорились, вновь подружились, не обошлось и без драки. Одним словом, жизнь в селе забила ключом.

Вот и день венчания. С раннего утра старушки подмели и убрали у церкви лишнюю траву. Пацаны, как галки, облепляли ближние деревья. А в Фёдоровой избе бабы да девки собирают невесту. Она холодна и безразлична, точно всё это её не касается. Бабы меж собой незаметно толкуют:

— Ничё, поживётся, слюбится. Бить-то не будет... Чем плох мужик?

Марфа вроде и не слышит. Потом вдруг заговорила, повернувшись к вошедшей матери:

— Скажи-ка Петрухе, младший брат пущай Стрелку мою оседлат да едет на ней.

— Чегой-то так? — спросила мать, испытующе глядя на дочь. — Уж не задумала ли чё?

Дочь только усмехнулась, сказав:

— Она одна у меня верная подруга. Если её не будет, на свадьбу не пойду.

Мать только зыркнула, зная её характер, и выпит искать Петруху.

И вот долгожданное:

— Идуть! Идуть!

Впереди сваты-соседи. Важные, ни на кого не глядят. Как же, самому старосте угождают. А кто на селе царь и бог? Боярин? Неточки! Он, староста. Боярин-то бывает раз в году. Да и то не всегда. А селянин чуть что, к кому? К нему, родному, к старосте. А тот — как посмотрит. Угождал ему по жизни, поможет. Был дерзок, себе на уме, ох, уж и поиздевается. Вот и обойди такого. До города далеко... За ними идёт сам староста. Всем видом старается показать своё положение. Несмотря на жару на нём становый кафтан с широкими рукавами. Из-под него виднеется белоснежная кашуля[18], одеваемая им только на Рождество и Пасху. Широкие портки заправлены в сапоги. Они обильно смазаны дёгтем, запах от которых разносится на версту. Но главное, чем гордится староста, — золотая цепь с головой дикобраза, которая венчала его грудь. За ним телепается жинка. Высохшая, как доска, не то хвора, не то кость такая. Она тоже постаралась одеться. Уж если мужики на неё не смотрят, как на бабу, пусть посмотрят на наряд. На голове — цветастый турецкий платок. А платье — не частина какая, а аксамит с голубым отливом. На шее — монисто, на руках — браслеты. Далее Фёдор с Ульяной. Одеждой и драгоценностями не блещут. Да что им, дочка-то не таких драгоценностей стоит. Жаль, судьба не улыбнулась. Они тащатся сзади. Кто-то ехидничает: