Есть Марфе не хотелось. Она было протянула руку за хлебом, но тотчас её отдёрнула.

— Не хочу! — проговорила гостья и виновато посмотрела на хозяйку.

Та подсела к ней поближе, погладила её руку.

— Ты, милая, поешь, — взгляд бабки добрый, ласковый, как и голос.

Марфа слегка откусила хлебец. Он был мягким, пахучим. Запила холодным молоком. Еда ей понравилась, точно опробовала это впервые. И вдруг появился аппетит. Когда Марфа расправилась с едой, нежелание смотреть на этот мир прошло само собой. Глаза её оживились.

— Вот теперь, — заметив её перемены, сказала старуха, — я те поворожу.

Она поднялась и взяла с полки холщовый мешочек. Запустив туда руку, зашумела чем-то сухим. Как потом оказалось, это были бобы. Бросив горсть на стол, она стала всматриваться в их расклад. Потом заговорила:

— Сердешные дела устремились в дальню дороженьку. Тот, о ком ты думаешь, тоже в пути. Но они у вас разные. Не печалься, дочка, — бабка посмотрела на неё и улыбнулась, — он тоже о те думат.

И у Марфы на душе посветлело от таких слов. Но сколько дева ни смотрела на этот расклад, ничего понять не могла.

— А как ты, матушка... — она как-то нечаянно назвала так бабку и посмотрела на неё.

Глазки у той заискрились.

— Чё ты хошь? — спросила ласково старая Марфа.

— А... мы встретимся?

Бабка сгребла плоды, вновь перемешала их в мешочке.

— Нуть, — произнесла она, и бобы застучали но столу.

Долго вглядывалась старуха, потом, глядя на кучку бобов, заговорила:

— Вы встретитесь. Только... — бабка закусила губу и смахнула бобы в кучу. — Главное, вы встретитесь. А там как Бог даст. Вот чё ждёт тя, мила. Так чё, не печальси. Дай-ка я те постелю, отдохнёшь. У тя был трудный день.

— Бабушка, — на этот раз она назвала её так, — я хочу те всё рассказать.

И та поняла, что она стала считать её близким и дорогим человеком.

— Расскажи, милая, — ласковый взор её глаз устремился на девушку.

И Марфа начала своё повествование.

Павша Фоминич, знатный новгородский купец, вкушал со своим сыном Станилом в трапезной. Такой едальни не было у многих князей Окна с цветными стёклами выходили на Успенский собор. А Внутри от одной мебели захватывало дух. Длинный стол, заваленный русской едой и заморскими сладостями, покоился на тонких изогнутых ножках. Те, кто попадал сюда, диву дивились: и как они могли удерживать всё, что находилось на столе. Такие же ослопы. А в поставцах, инкрустированных золотом, за резными стёклами стояла такая же утончённая посуда. Да-а... Сразу видно, деньга у семьи водилась. И немалая. Как тут и боярам не задуматься. Редко бывает, чтобы отец и сын собрались вместе. Купеческое дело таково: если ты хочешь, чтобы в мошне звенело, надо больше искать и даже не искать, а рыскать, где ухватить подешевле, а продать подороже. На этом стоит всё купечество.

Сын радует отца. Такой же жадный до деньги, подвижен. Только вот ещё не обветрился, не заматерел. И отец старается вовсю, чтобы сын скорее миновал эту черту. Не всегда получается. Но вот счастье подвалило.

— Хороший купец, — учил отец, — должен знать: а за чем поехал его сусед? Вот, если ён накупит, чё и ты хотел, то чё будет? — сказав, он смотрит на сына, сдвинув мохнатые брови.

У сына они точно такие же. Да и весь его облик: светлые волосы, толстые щёки, борода, мясистые носы — один в один. Отец ждёт ответа. Сын, рыгнув, запил квасом только что оприходованный кусок свинины, обтёр усы.

— Чё будит? — машинально повторил сын, — да... неча будит считать.

— Во! — отец поднял указательный палец, — а чтобы с того не было, чё надоть делать? — и отец потянулся за корчажкой с квасом.

Сын склонил голову и уставился на отца. Тот, напившись, поднял край скатерти и обтёр губы. Сгрёб свою густую бороду и повертел ею.

— Етот вопрос... труден, — сознался сынок.

Отец оценивающе посмотрел на сына. Вроде хотел разгадать: можно или нет ему это сказать.

— Ну, жду, — сын пошарил по столу глазами в поисках, что бы ещё отправить в рот.

Хотел было взять варёную морковь, но почему-то раздумал.

— Знаешь, — заговорил наконец отец, — в нашем купецком деле деньгу можно зарабатывать и без... товару! — сказав, он хитро прищурил глаза.

Станил не без удивления посмотрел на отца.

— Думается мне, батяня, издалека заходишь.

Глазки отца стали ещё уже. В них появился непонятный блеск: не то от неразгаданной его хитрости, не то от своего торжества.

— Ты что-нибудь слыхивал об Осипе? — отец колыхнулся своим грузным телом.

— Это Захарович? Боярин?

— Ён, ён.

— Да... вроде в купетство не собирается, — произнёс сын и ногтем стал выковыривать из зубов остатки мяса.

Отец усмехнулся:

— Ты вишь, как мы живём! — сказав, облокотился о стол, поднялся, подошёл к венецианскому зеркалу.

За такое зеркало любая княгиня не пожалеет никаких денег.

— А вот Павша не стал его продавать. Пущай видють и завидують!

Взял чесалку, прошёлся несколько раз по волосам. Тряхнул шевелюрой и, положив чесак, пятерней, по привычке, пробежал по волосам. Потом, повернувшись к сыну, сказал:

— Вот и ён хочет жить, как мы.

— Пущай торгует. Места всем хватит!

— Э-э, сынок, — Павша подошёл к нему, облокотился одной рукой о спинку ослопа, — ты чем торгуешь?

— Батяня! — сын укоризненно посмотрел на отца.

— Ладноть! — махнул тот рукой, выпрямляясь, — ён послал за шкурами, мёдом, воском... — сказав, стал в упор смотреть на сына.

Станил заворочался.

— Пущай скупат. Всё не скупит.

— Пущай, пущай, — занервничал Павша. — Да не скупать ён будет. А менять! На рожь. Понял? Тут у нас кадь ржи сколь стоит?

Сын пожат плечами.

— Три гривны. Ех, ты, купчина! — отец осуждающе посмотрел на сына. — Видать, рановато я тя пустил сам по себе.

— Ты чё, батяня? — поднялся сын, почуяв, что отец может взъерепениться, тогда всё... опять посадит на привязь.

— Че, чё, — опять передразнил он, — там счёт пойдёт на шесть ать семь гривен, понял?

Сын кивнул.

— Ты куды хотел путь держать? — не отстаёт отец.

— Ну... до Литвы аль немчуры, те у меня прошлый раз просили...

— Просили... — не унимается отец, — а если Осип тя опередить?

Сын чешет затылок. Он что-то стал понимать.