– Неужели за всю войну так и не пришлось пострелять?

Донсков помолчал, оценив всю серьёзность вопроса, несмотря на кажущуюся его простоту и невинность.

– Знаете, господин Розов, мне уже много лет, и скоро сам Бог задаст мне этот вопрос, так что врать мне ни к чему. Я в прицел винтовки на «своих» не смотрел… Так что их крови на моих руках нет… Так случилось…

Oн так и сказал: «своих» – о тех, с кем был разделён линией фронта и судьбой.

Николай рассказывал, а Илья мысленно продолжал с ним спорить: «Ну ладно, не стрелял сам, а снаряды таскал для кого? Как ни крути – всё равно чужой». Но скажи он Николаю об этом сейчас – конец разговору. А так хотелось дослушать до конца.

…Потом был госпиталь в Вене. Ранение было серьёзное – правая рука и плечо ещё долго были в гипсе. Даже спустя несколько лет после окончания войны правая рука не действовала в полную силу, из-за этого ему не давали на въезд «добро» в консульствах многих стран Южной Америки, куда он обращался, – там нужны были здоровые работники.

Но всё это будет потом, а тогда Николаю было всего 19 лет, и второе отличие «За ранение» он уже не успел получить, война заканчивалась. А его бег от «своих» продолжался. К Вене приближались советские войска. Командование госпиталя объявило, что все, способные самостоятельно ходить, могут идти к железнодорожной станции, где их ждал эшелон, отправлявшийся в Италию навстречу американцам. Николай тогда зашёл проститься к лежащему в том же госпитале раненому советскому солдату с ампутированными ногами. Попал ли тот в плен или перешёл на сторону немцев сам, Николай не знал, но переживал и очень жалел его, так что при расставании чуть не расплакался. Он так и добирался до эшелона – с подвешенной в гипсе рукой. Их поезд был остановлен у границы с Италией наступавшими американскими частями. Война закончилась, но пришёл послевоенный хаос.

– Надо было определяться, – рассказывал Николай, – куда-то идти. Встреченные американцы, поняв, что я русский, посадили меня в джип и повезли к месту сбора в советскую зону оккупации. Но я-то знал, что мне как раз туда не надо. Они меня подвезли и уехали, а я пошёл обратно. В одной австрийской деревне меня приютили две женщины, они помогли мне снять гипс. У них была корова, и к ним приходили покупать молоко два латыша, которые рассказали мне о лагере для перемещённых лиц. Я пробыл в том лагере всего один день и ночью сбежал. Несмотря на то что это была несоветская зона оккупации, всем там распоряжались русские, правда без оружия. Большинство находившихся там были угнанные на работы в Германию. Они ждали отправки на Родину. Вместе со мной бежали ещё трое русских – им было чего бояться: они служили в войсках СС. Мы разошлись, и я вернулся в ту же деревню, где прежде меня приняли две крестьянки. Я привёл им «бесхозного» коня, которого я нашёл на дороге, и прожил у них вплоть до 11 августа 1945 года. В тот день бабушка дала мне денег на железнодорожный билет, и я доехал до лагеря под городом Линц.

Между прочим, там на вокзале Николай встретил своего бывшего командира, его звали Отто. Он был австриец.

– Ники (так его звали в команде)! Я рад видеть тебя живым. Ты счастливчик! – приветствовал его Отто.

– Какой же я счастливчик?! – Николай показал на безжизненно висевшую правую руку.

– Да, да! Тебе страшно повезло, что тебя ранило, – ведь вся твоя команда погибла. Отступая, они наткнулись на винный склад, ребята напились и уснули. Спали, конечно же, без охранения. Русские их всех убили.

Николай вспомнил, как однажды был избит другим своим командиром, Оскаром Штоком, за то, что уснул на посту. Это было жестоко, но спасло ему жизнь.

– А что за люди были в команде, в которой вы служили? – спросил Илья.

– Да разные, – вспоминал Николай, – были такие же, как и я, из «раскулаченных», а то и выпущенные немцами зэки из тюрем, перебежчики… Близко ни с кем из них я так и не сошёлся…

Лагерь для перемещённых лиц находился в американской зоне. В нём было около двух тысяч русских. Жили в бараках, каждый из которых был разделён на несколько комнатушек: по 2–3 человека в каждой. Здесь были разные русские: попавшие в плен, служившие у немцев, угнанные в Германию; были и белоэммигранты из стран Восточной Европы, убегавшие от наступающей советской армии. В этом лагере Николаю было суждено прожить почти четыре года и найти жену. Режим там был свободным, можно было не работать, свободно передвигаться, выходить из лагеря. Было своё футбольное поле. Лагерь находился на попечении американцев. Николай много работал: убирал, мыл посуду. Иногда, признавался он, просто мошенничал.

Николай себя не щадил, рассказывал:

– Чего только не делали! Даже продавали на вокзале сигареты, вместо табака набитые опилками. Конечно же тем, кто уже садился в поезд.

Спустя какое-то время, он стал работать в расположенном неподалёку армейском лагере у американцев: мыл, убирал, даже стал барменом. Он быстро осваивал английский язык, и это помогало ему находить хорошую работу. Товарищи даже завидовали ему. В нём проснулись предприимчивость и деловая жилка. Он стал хорошо зарабатывать на том, что покупал у американцев шоколад, выменивал на него у местных крестьян свежие молочные продукты, которые продавал обратно американцам.

Как-то в их лагерь прибыла советская комиссия по репатриации граждан на родину.

Беседовали с каждым в отдельности, заполняли анкеты. Рассказывали о послевоенной жизни на родине, уговаривали вернуться. На общем собрании представители комиссии обещали полное прощение тем, кто вернётся. Однако желающих не нашлось, лагерь полнился слухами о том, что делают с вернувшимися обратно. Да и Николай помнил, как в предвоенный 40-й год через Харьков шли эшелоны с прибалтами в сибирскую ссылку. Он не поверил, впрочем, как не поверили и остальные. И тогда возглавлявшая комиссию женщина-подполковник, фамилию её он уже забыл, выругавшись матом, пообещала, что достанут их по-другому. Рассказывая об этом, Николай не смог сдержать своего волнения, лицо его потемнело:

– Вы понимаете, господин Розов, что я тогда погубил свою семью. (Об участи отца он в то время ещё не знал.) Ведь я назвал свою настоящую фамилию и место жительства.

Спустя годы он узнает, что его мать и сестра были найдены и снова сосланы, на этот раз на Северный Урал, в глухой посёлок Тавда, где его сестра Татьяна и умерла после тяжёлой болезни в 1960 году. Мать пережила свою дочь на 35 лет и ещё увидела сына.

Что же дальше? Жизнь брала своё, и в начале 1949 года Николай в лагере познакомился с Линдой. Её отец был русский белоэммигрант, а мать чешская немка. Очень скоро они поженились и переехали жить в Линц. В том же году у них родился сын Семён, а спустя три года второй – Яков. Уже потом, после переезда в США, ещё и дочь Татьяна. Всего трое. Когда Илья спросил Николая, почему все имена – русские, ответ был краток:

– Я так хотел.

Между прочим, уже после переезда в Америку Линда с детьми приняла православие.

Надо было содержать семью, и Николай много работал, благо раненая рука, хотя и медленно, но восстанавливалась: даже лес пилил и в городской котельной работал. Пришло время им получать австрийское гражданство. Но они решили перебраться в Америку, в Европе выживать в те годы было нелегко. Решение это далось с трудом, особенно для Линды, её отец погиб под американскими бомбами во время войны, и Линда не могла, да и не хотела, этого забывать.