Ри взяла в руки двустволку и сказала:

— Вот этот крючок — на этот ствол, а этот — на тот. Из обоих стволов сразу вам стрелять вряд ли придется, но, если там будет что-то здоровенное и злое, жмите на оба, разъебите его к черту. А в эти банки и прочее палите только из одного зараз.

Обоих она принялась тренировать на двустволке. Ставила им руки, направляла пальцы на крючках. Там, куда они стреляли, вспрыгивал снег, а стрелок от каждого выстрела отшатывался назад.

— Думаете, из охотничьего ружья нельзя промахнуться, но можно. Все равно хорошенько надо целиться.

Гарольд сказал:

— Ешкин дрын, громко-то как!

— Ну да, громковато.

Мальчишки расфигачили весь заснеженный склон. Они взрывали банки, молочные пакеты, коробки, от каждого взрыва недолго летали и рассыпались тучки снега и грязи. Они палили бум-бум, чпок-чпок-чпок, и ветер разносил аромат их стрельбы. Ри советовала, похлопывала их по затылкам, заряжала. Считала патроны, и мальчишки у нее стреляли, пока для каждого ружья патронов не осталось лишь по горсти.

— Ну, все, — сказала она. Раскинула руки в ночи и глубоко вдохнула запах стрельбы. — Пока нашумелись достаточно.

Сынок поднялся по склону и принялся распинывать мишени. Плющил ботинками простреленные банки и запускал коробки в темноту, скакал от одной жертвы к другой, мыча что-то себе под нос, ноги меж тем добивали раненых.

— Ух, стрелять офигенски весело! — сказал Гарольд.

— Бывает.

— А когда опять будем?

— Я скоро попробую еще патронов в Боби достать.

Сынок замер посреди своей пляски, посмотрел обок дома и вдруг двинулся туда:

— Эй, а это кто идет?

Ри сошла с крыльца с двустволкой в руке, Гарольд — за ней, тоже с ружьем. Донесся хруст близких шагов. Из-за угла медленно выдвигалась согбенная тень, таща на себе что-то массивное.

Тень заметила Ри, мальчишек и оружие, остановилась, попыталась поднять руки, но тушу воздеть над головой не смогла, сказала:

— Черти забери, Горошинка! Это же мы с деткой! Чего это вы все с винтарями тут делаете?

Услышав голос, Ри расслабилась и радостно подбежала к подруге. Двустволку она держала низко, когда склонилась поцеловать Гейл в макушку. Фыркнула, рассмеялась, игриво пихнула в бок, сказала:

— Я так и знала — долго ты не станешь под него ложиться. Я ж тебя хорошо знаю. Я ждала, когда ты в себя придешь и встанешь за меня. Вот знала — и все.

Свободной рукой Гейл коснулась двустволки и подняла ружье так, чтобы смотрело в небо. Сказала:

— Ну как оно вообще?

Изо рта Гейл сыпался целый пикник слов — их нужно было собирать и медленно усваивать. Слушая этот голос, Ри могла отбиться чувствами от нынешнего мгновенья и уплыть в огромное множество особых точек времени — Гейл идеально пришепетывала, говорила влажно, успокаивающе тянула слова, как разговаривают вообще в этих горах. Ри все кивала и кивала, плыла, рассеянно тыча вилкой в жареную картошку прямо на сковородке. Вот замерла, не донеся вилку до рта.

Гейл меж тем продолжала:

— Он мне говорит, хочу, говорит, съездить проверить лабаз на оленя — ну поверишь ли в такую чушь? Тут каша такая, снег да лед, а он по темноте собирается ехать аж на хребет Лилли, вонючий лабаз свой проверять. Опять. — Гейл сидела на кухонном табурете, а Нед лежал на столе — ему было покойно в пластмассовой переноске для детей, у которой раскачивалась тонкая ручка; на полу стояла большая и мягкая синяя сумка на ремне, набитая детскими пожитками. — Я же знаю, когда говорит «лабаз», это значит, он с Хизер ебаться поехал. Куда еще он может? Никто вообще свои лабазы два раза в неделю не проверяет. По ночам. Если скажет «лабаз», значит… Это она его подружка навсегда. Ее он любит по-настоящему. Ее хочет. А я у него просто есть.

Вилка дошла у Ри до рта наконец, и она проглотила, вздохнув. На бурые остатки, прилипшие к дну сковородки, брызнула еще кетчупом, отскребла. Сказала:

— По-моему, ему до ужаса повезло с тобой, Горошинка. Я всегда так считала.

— Он Хизер любит. А мы с Недом — просто утешительный приз вместо того, чего он хотел, нас уже не выкинешь. — Гейл подняла голову, пожала плечами, затем хихикнула. — А Флойд на самом деле не такой и мерзкий, он просто врать любит, но ему все равно, поведешься ты или нет.

— Такие вруны хуже всего. Они тебе врут и тем самым называют дураком, теми же словами, дух не переводя.

— Я знаю, я знаю, но я все равно ссать хотела и на него, и на его олений лабаз… как у тебя-то с этими заморочками?

Ри дочиста облизнула вилку и бросила в сковородку, двумя пальцами вытерла губы. Махнула рукой в направлении мальчишек и, покачав головой, ответила:

— Не хочу рассказывать, пока мы тут сидим.

— Тебе по-прежнему надо в Ридз-Гэп?

— Ну. Если где проверять, только там и осталось.

Гейл подняла руку и, ухмыльнувшись, позвякала колечком с ключами. Сказала:

— Забрала свекров старый грузовик.

Ри обрадовалась, улыбнулась, сказала:

— Я про тебя никогда иначе не думала, Горошинка. Правда-правда. — Нагнулась и принялась расшнуровывать ботинки. — Давай я носки сухие надену, и поедем.

Мальчишки смотрели телевизор — какую-то классику про франтов в изящных дилижансах, где все дома — как замки, а люди говорят с разными акцентами. Мама сидела в качалке, с тревогой глядя на младенца, уныло размышляла, ее лицо металось между просветами подозрения и виноватости, будто она изо всех сил пыталась припомнить, не родила ли сама еще один кулек, а из памяти случайно выпало. Гейл таскала зоологические печеньки из коробки в своей синей сумке. Жуя, разглядывала мамино лицо. Дотянулась, похлопала ее по руке, чтобы обратила внимание:

— Это мой малыш, Недом зовут.

— Правда? Я себе столько дней представить не могу.

— Ага, он самый. А ведь я вас, мамуля, давненько не видала. Вы как? Как у вас оно все?

— Так же.

— Совсем там же?

— По-разному так же.

— Прическа у вас вот, я вижу, красивая.

Ри встала и постукала ботинки о печку, чтобы сели туже. Сказала:

— Мама. Мам, нам ненадолго надо в Ридз-Гэн съездить. Кое с кем увидеться.

Мамино лицо разгладилось, она отвернулась от младенца к телевизору. На сырой кирпичной улице у ветхой церквушки огромной стаей собрались собаки — на охоту их благословлял изнуренный, но многословный священник, а люди в красных мундирах царственно сидели на красивых неспокойных конях, ждали «аминь». Мама сказала:

— Развлекитесь.