городка в ночь, а не утром. И мечтался начальник автобазы, а от воспоминания о его грубоватом тычке в плечо, когда он приказал помочь жене с чаем, у нее все внизу становилось влажным.

Павел был ровесник начальника автобазы и будь на месте Верки не Верка, то эта не Верка в такое просто не поверила бы. Павел, конечно, выглядел моложе, он жил в мире, где стареть не торопились, в отличие от начальника автобазы, который подобно другим жителям городка, старел мгновенно и с удовольствием. Их внешние различия, тем не менее, были не замечены Веркой, ведь она сама находилась еще в том возрасте, который не различает возрастов. Она не понимала разницы не только между двадцатью и тридцатью, но даже между двадцатью и пятьюдесятью. Не потому, что ей все казались одинаково старыми, нет. Она просто вообще не думала ни о времени, ни о годах.

Павел поразил ее красивой речью и меланхолией во взоре. Он был нежным, а она никогда не видела нежных мужчин. Она даже не догадывалась, что такие мужчины существуют. Появление Павла было для нее чем-то сродни появлению ангела – существа небывалого, с крыльями.

Это он стал называть ее Вероникой.

– Вероника, – ласково тянул он. – А вы знаете, Вероника, что рифма к вашему имени – ежевика. Вы черная и колючая и, наверное, кислая на вкус. А?

– Придурок, – шептала Веркина соседка. – Как таких придурков берут преподавать?

Рифмы его явно интересовали: он подбирал Верке повилику и куманику, богиню Нику и говори-ка, а как-то раз пришел грустным и сказал, что рифмой Верке отныне будет слово «маргаритка», и это, разумеется, не по правилам, но есть великие литературы, сказал он, где рифма не обязательна, в отличие от косной, морализаторской, подростковой, которую он вынужден преподавать.

Это был отголосок вчерашнего диспута с бывшими однокурсниками: один из них был поэт, опубликовавший уже несколько стихов в журнале, и что-то Павел раззавидовался…

После «маргаритки» Верка все для себя решила, и отныне у нее была только одна цель. Средства Верку не интересовали.

Началась настоящая осада. Она выучила наизусть его расписание, и теперь постоянно попадалась ему на глаза. Она поджидала его на станции, голой рукой собирая снег с бетонного ограждения – ей нравилась боль, с которой ломило замерзшую руку – потом она якобы случайно встречалась с ним взглядом, рассеянно кивала, и тут же бежала вперед, чтобы встретить его у дверей в аудиторию.

«Ой, – говорила она. – Я думала, у нас здесь лекция. Извините».

Иногда Павлу казалось, что Верок несколько – и одна всегда стоит на станции, другая всегда ошибается с аудиторией, третья ищет свободный столик в преподавательской столовой (и когда ее гонят, идет, нагнув голову), четвертая приходит к нему на занятие, пятая просто бродит по коридорам и даже проходит мимо мужского туалета, когда бы он оттуда ни выходил.

Разумеется, он быстро понял, в чем дело, и даже поразился: кто учил эту крупную блеклую девушку так неправильно очаровывать мужчин?

Но ему и льстило такое внимание. Павел был полным, невысоким, старомодным мужчиной не первой свежести. Женщины на него уже не смотрели. Зарабатывал он очень немного – не погуляешь. Жена ему изменяла, а он ее все любил, ему, наверное, хотелось как-то отомстить, как-то утвердиться. Тем не менее, ему даже в голову не пришло утверждаться с помощью этой нелепой большой студентки.

«Тамерланша какая-то, – насмешливо думал он. – Но сколько страсти! А сколько слоновьей грации, бывает же…»

В итоге он посуровел, стал недовольно отворачиваться, встречаясь с ней взглядом на станции, даже пару раз понизил оценку только за то, что уж слишком она его ела глазами. Ну, и этим погубил Верку окончательно.

Однажды вечером она подловила его в темном коридоре и бухнулась перед ним на колени. Он вначале остолбенел от ужаса, потом стал отдирать ее руки, потом понял, как нелепо выглядит, в итоге выпрямился и тоскливо посмотрел по сторонам и даже наверх.

Ну что делать в такой ситуации? Смеяться, плакать? Может, появись кто в коридоре, это было бы и лучше – уж позор так позор. Но коридор был абсолютно пуст, только мигала единственная лампочка, выделяя светлый куб вдалеке от них. Сами они стояли в полумраке, пахло паркетной мастикой, Павел подумал, что у Верки теперь будут измазаны желтым колени. Она же дрожала, захлебывалась тихими жалобами, вжималась в него в таком месте, что это место у него стало горячо набухать. И Павел вдруг понял, что единственный достойный выход из ситуации – это, как ни странно, сделать то, что она хочет.

Он оказался прав.

Безобразная унизительная сцена, могущая на десятилетия отравить и ее и его воспоминания, внезапно стала правильной, естественной и даже красивой. Они просто зашли в аудиторию, легли там между партами, и если дальнейшие их встречи оказались наполнены стыдом и несуразностями, то начало отношений оба потом вспоминали с гордостью.

Наверное, никогда в жизни Верка не была так счастлива, как в тот вечер. Стоял апрель, низкие улочки Перловки занавешивала нежная серебристая дымка. Электрички долго не было, и это тоже было хорошо.

Верка стояла, опершись спиной о бетонную стену, и глядела невидящими глазами на уходящие к горизонту пути. Как это все… Трах, бах, на полу… И ведь днем это казалось невероятным – ну как? Как?

Как? – спрашивали девушки друг друга. А вот как! Подошла, потребовала и получила, вот как. И теперь стоит посреди весенних ароматов, и гудит земля под ее ногами.

Электричка замедлила ход, распахнула двери.

Верка вошла, вагон был почти пустым, она сразу села у окна.

Павел видел, что она вошла, и решил пропустить электричку. Можно было сесть в другой вагон, но он подстраховался. Эта девушка внушала ему страх. Что же делать дальше? – думал он. Увольняться?

Отношения не на полу – не разовые – действительно, казались невозможными. Оба были женатыми, он был преподаватель, она – студентка. И главное, он категорически, почти до тошноты не любил ее. Павлу нравились маленькие и худенькие девушки, а Верка в свои девятнадцать уже была бой-бабой, ясно, что еще пара лет – и она станет огромной женщиной с усами на верхней губе. В этих гиперболизированных представлениях о будущей Верке, роившихся в голове Павла на его обратном пути в Москву, хорошо видны и его неприязнь, и его страх перед ней.

Труднее всего было прийти на первое занятие следующего дня. Он вошел буквально белый, ему было плохо с сердцем, он не выспался. Он встал в дверях,