высокий стульчик и старательно, но безучастно сыграла какую-то пьеску. Что-то механическое, ненастоящее появилось в этой живой, некогда стремительно кидавшейся к нему Маше. Но и Михаил говорил с дочерью неверным, нарочитым голосом и, казалось, сам чувствовал это.

— Ну вот, будем пить кофе, — сказала Лариса Евгеньевна, неся горячий кофейник на подносе. — Садись, и ты с нами, Маша.

Она поставила кофейник на стол и, присев перед девочкой на корточки, обняла ее за плечи руками.

— Ты ведь любишь меня? — спросила она. — Я тебя очень люблю.

— Я тоже очень люблю тебя, — сказала девочка столь лишенным всякого чувства голосом, что Лужников даже поежился.

Лариса Евгеньевна стала наливать кофе, и перед его, Лужникова, глазами все время был браслет, который он подарил когда-то Гале.

— Вы надолго к нам? — спрашивала Лариса Евгеньевна. — В Новосибирске сейчас, наверно, уже совсем холодно, а у нас вся осень стояла дивная. У Миши скоро отпуск, уговариваю его поехать в Гагру, там, пишут, сейчас двадцать градусов тепла. Все-таки впереди зима, надо же отдохнуть когда-нибудь, — говорила она, как любящая жена.

Михаил пил кофе, отмалчивался, и Лужников чувствовал, что Ларису Евгеньевну раздражает его явная оглядка на брата. Она заботливо мазала девочке маслом хлеб, поправляла белый бант в ее волосах, и Маша пила и ела, вежливо, по-взрослому, но было в этом нечто глубоко несхожее с ее прежним обликом.

— Рюмочку коньяку выпейте все-таки, — настаивала Лариса Евгеньевна: — Коньяк отличный, армянский. По-моему, лучше нет.

Она была хорошей хозяйкой, понимала толк и в винах. Михаил обрел в ней доброго спутника и заботливую жену, она не говорила об этом, но Лужников чувствовал, что она хочет внушить ему это и он должен радоваться за брата.

После завтрака братья вышли покурить в кухню. В кухне было пусто, соседи в этот час не готовили, и Лужников закурил папиросу и задумчиво стал пускать дым в форточку. Перемена, происшедшая в девочке, как-то болезненно задела его, и он не знал, как сказать об этом брату и поймет ли тот его.

— Видишь ли, Миша, — сказал он все же, — дорогу к сердцу ребенка не так-то просто найти, и не легко найти… особенно при тех обстоятельствах, какие случились у тебя. — Брат быстро и несколько испытующе взглянул на него. — Мать не сочинишь и не придумаешь, а Лариса Евгеньевна дороги к Маше не нашла, так мне кажется. Дети ведь все воспринимают особенно чутко, только не могут выразить это.

Михаил молчал.

— Может быть… — согласился он наконец, — может быть. Но что тут поделаешь. Лариса еще молода, обзаводиться ребенком не собирается, хочет сопутствовать мне во время поездок, понять ее можно. Не каждая женщина способна воспитывать чужого ребенка. Но она о Маше заботится.

— Послушай, Миша, — сказал Лужников вдруг, — пусть Маша некоторое время поживет у нас, жена души в детях не чает, а Машу я люблю, как свою дочь. Пусть она поживет у нас, а там ты новую квартиру получишь, да и съездить с Ларисой в Гагру сможешь, не придется тебе думать, с кем оставить девочку.

— Не знаю… — сказал Михаил, помедлив и с усилили. — Так сразу решить не могу.

— Почему же? Ты ведь не чужим людям доверишь дочь. Разве ты сомневался во мне когда-нибудь?

— Да нет, — сказал Михаил, и его глаза стали вдруг влажными. — Но что же я, по-твоему, плохой отец или дрянь какая-нибудь?

— Я ведь не в твоих или моих интересах предлагаю, — отозвался Лужников спокойно, — но жизнь есть жизнь, и ответственность за судьбу детей есть ответственность.

Они с братом походили друг на друга, только Лужников был кряжистее, носил усы, а выбритое, нервное лицо Михаила всегда отличала артистичность.

— В Москве я пробуду три дня, так что время есть… впрочем, без самой Маши этого, пожалуй, не решишь.

Брат поглядел на него, потом вышел из кухни, привел минуту спустя Машу и оставил их вдвоем. Лужников сидел на табуретке возле плиты.

— Подойди ко мне все-таки, — сказал он мягко и грустно, — все-таки мы с тобой старые друзья.

Девочка подошла ближе, он притянул ее к себе, и она, насупясь, стояла в его коленях.

— Неужели ты забыла меня? — спросил Лужников. — Неужели ты совсем забыла меня?

Девочка вдруг покраснела, надулась, он понял, что она сейчас заплачет, и сделал вид, что ничего не заметил.

— Поедем со мной, Маша, — предложил он беспечно. — Помнишь, ты ведь собиралась поехать со мной? И тетя Аня будет тебе так рада. Мы с ней живем в красивом городе, у нас хорошая квартира, найдется и для тебя комната, и все твои игрушки будут рядом. А потом у нас есть Прохор, это такая умная собака… прямо человек умная. Она приучена спасать людей в горах, если они заблудились или вдруг упала снежная и унесла с собой человека. Иногда мы запрягаем Прохора в саночки, и он возит саночки, так что он будет тебе служить, как лошадка.

Девочка только глубоко вздохнула и спросила не сразу:

— А где вы живете?

— Мы живем в городе Новосибирске, есть такой город… я буду ужасно рад, если ты поедешь со мной.

Он осторожно посадил ее к себе на колени, на этот раз девочка поддалась его ласке, и они сидели вдвоем в пустой кухне. Тонкие волосы щекотали его висок, и, словно освобождаясь наконец от чего-то мешавшего ей, она спросила:

— А какого цвета ваш Прохор?

— Он белый с желтым, как полагается сенбернару, и шерсть у него мягкая, совсем шелковая, а голова большая, как у человека, и он такой добряк, особенно если кого-нибудь полюбит.

Казалось, она только теперь узнавала в нем того дядю Митю, который приезжал к ним, а потом исчезла мать, исчез и он, все стало совсем другим, стал другим и отец, он лишь украдкой целовал ее, когда они оставались одни, и глаза у него при этом были виноватые.

— Вы только не говорите тете Ларисе о Прохоре, а то она скажет — нечего ездить на собаках, — сказала девочка, словно они были уже сообщниками.

— Зачем же я стану говорить ей о Прохоре? Это наша с тобой тайна… но если ты поедешь со мной, ядам Прохору телеграмму и он нас встретит на аэродроме.

— С саночками? — спросила она уже заинтересованно.

— Конечно, с саночками. Прохор очень услужливый.

Два дня спустя, когда было уже решено, что Дмитрий Иванович возьмет с собой погостить Машу, и ее собирали в дорогу, Лужников снова пришел к брату.

Михаил еще не вернулся с работы, и Лариса Евгеньевна была одна.

— Вот хорошо, что вы зашли, —