он в раздумье. — Знаю только, что его назвали так по обилию лип, наверно, к самому их цветенью приедете. А оренбургский платок я пришлю и вам.

— Не вздумайте только, — сказала Людмила Сергеевна.

— Не обещаю… не обещаю, что не вздумаю.

Ему захотелось сказать ей, что если бы случилось чудо, и Людмила Сергеевна действительно заинтересовалась бы нефтью и приехала в Бугуруслан, приехала бы с обеими своими девочками, он показал бы им и как бурят, и какие степи прекрасные весной под Оренбургом, когда все цветет, каждая травинка цветет и пахнет по-своему.

— Вернусь в Бугуруслан и напишу вам оттуда письмо… напишу, что живет на свете один инженер-нефтяник, побывал он недавно во время летнего отпуска в Москве, смотрел из окна своей комнаты на лебедей на пруду, ходил по музеям и в театры, ему было все же очень одиноко, но однажды ночью ему позвонили по телефону, и вот он под дождем» пришел в этот переулок и никогда не забудет его теперь.

— Напишите письмо, — сказала Людмила Сергеевна. — Я теперь всегда буду читать все о нефти.

Они простились, и он пошел не спеша по тихому переулку. Дождь, вялый с утра, разошелся, стала совсем непогода, и не хотелось никуда больше идти. Дома Михайлов сел в кресло возле открытой двери балкона, пруд дымился от дождя, и, наверно, утки и лебеди были сейчас вполне счастливы. А еще через полчаса за его спиной зазвонил телефон.

— Вы уже вернулись? — спросила Людмила Сергеевна. — Наверно, промокли ужасно. Я ругаю себя, что не дала вам с собой, зонт, вы смогли бы занести его потом маме.

— Чудесный дождь, — сказал он. — Сижу сейчас у открытой двери балкона и смотрю на пруд. Сам не знаю почему, но дождь стучит по карнизу, а я чувствую себя непонятно отчего счастливым. Хотите послушать дождь? — Он протянул трубку в сторону балкона и так подержал минуту. — Слышно было? — спросил он.

— Да, — ответила она, но так смутно, словно услышала еще и то, о чем он, Михайлов, не сказал ей… но и опа не смогла сказать ему, что услышала в шуме дождя, — впрочем, телефон еще не устроен так, чтобы передать это.

ГОЛУБОЙ ДУНАЙ

Мир древен, стар, но все же весна приходит каждый год и превращает тысячелетия в юность. Пришла весна и в рабочую комнату Савицкого, в которой все было так, как в его капитанской каюте когда-то. На письменном столе лежала лоция северо-западной части Восточного океана, на стене висел старинный поморский секстант, подаренный ему как-то в Александровске, а барометр был спутником всех его плаваний, нервный и точный, ощущавший погоду, как ее чувствуют птицы…

Но плаваний давно уже не было, их заменила написанная им обстоятельная книга «Дневник дальных странствий», выпущенная год назад Географическим издательством с аннотацией, что автор книги, капитан дальнего плавания Георгий Георгиевич Савицкий рассказывает о странах, в которых он побывал, и книга эта представляет особый интерес для молодых читателей.

Весна стояла долгими закатами за большим окном его комнаты, и когда вечер догорал и все снаружи становилось желтым и зеленым, как на литографии, с новой силой просыпалось тогда в душе многое…

Все идет своим путем, давно ушел на паруснике в учебное плавание сын Всеволод, учившийся в мореходном училище, и Савицкий, адресуя сыну письма в порты, куда должен был парусник зайти, шутливо и в то же время горько подписывал их: «Твой бросивший якорь отец». Но якорь был все же ненадежен, и стоило подуть весеннему ветру, как начинало бродить в душе, бродить так, как это бывало в далекие годы.

Шесть лет назад, когда Савицкий еще водил по Баренцову морю мощный ледокол «Микула», моряки подобрали однажды на льдине двух белых медвежат: может быть, мать убили какие-нибудь безжалостные лихачи с проходившего судна, или она просто погибла, но медвежата были одни, жалкие сироты в беспредельности ледяных полей. Савицкий приказал тогда застопорить машины, и бывалый лоцман с двумя подручными подобрал с льдины оробевших и даже не бросившихся бежать медвежат: может быть, они почувствовали, что пришло спасение. Медвежат привезли в Мурманск, там оказался в эту пору представитель зооцентра, принимавший с арктического судна королевских пингвинов, и ему вручили и медвежат. Впоследствии Савицкому прислали вырезку из московской вечерней газеты, где было сказано, что пойманные моряками в Баренцевом море два белых медвежонка переданы в Московский зоологический сад и сейчас в молодняке подружились со щенками динго.

За тридцать пять лет совместной их жизни жена хорошо знала, что значит весенний ветер и несущиеся облака, и то мокрая от дождя, то просыхающая мостовая, — что все это значит для моряка. Жена была высокая, худощавая, с годами уже совсем подсохшая, но глаза у нее были те же, сапфировые, зеленые с голубым, которые увидел он однажды в Севастополе и навсегда пошел за ними, и они пошли за ним. Он был тоже высокий, но широкоплечий, в ту пору медно загоравший еще с февраля, и даже его темные каштановые усы становились золотисто-выгоревшими. Да и сейчас, когда они совсем забелялись, встречные на улице по его походке и по всему его облику признавали в нем, наверно, бывшего моряка или летчика.

Он сказал жене коротко:

— Пройдусь, — и она так же коротко ответила:

— Пройдись, конечно, — она была женой моряка, родилась в Севастополе и понимала все, что связано с временами года и с тем, что пробуждают они в душе моряка.

Савицкий надел свое кожаное, чуть побелевшее на швах пальто и фуражку с оставшимся следом споротого золотого герба. Он не сказал жене, куда идет, но выйдя на улицу, нашел в кармане завернутую в бумагу булку и подумал, что жена тоже нечто вроде его испытанного барометра, и это было уже тридцать пять лет, и она еще ни разу не ошиблась.

Весна в Москве не похожа ни на одну весну: в Москве она приходит после мартовского очередного ненастья, однажды ночью слышишь, как по крыше и карнизам стучит сильный дождь, на рассвете сыро и сине, потом тонко голубеет, и когда выйдешь на улицу, то под капелью, под стеклянными длинными нитями с крыш, продают на углах улиц подснежники или блекло-голубые крымские фиалки, или золотисто-пыльные, с щекочущим запахом, мимозы, словно все это лежало на складе и только дожидалось первого