Савицкий. — Ты ее перегрузил, с такой мачтой она не пойдет у тебя.

Он вытащил мачту из гнезда, поставил шхуну форштевнем по волне, и она понеслась, а мальчик побежал рядом, и Савицкий тоже ускорил шаг.

— Дунай, — сказал он, — в Черное море вынесет твою шхуну.

Мальчик поднял круглое, совсем мокрое и уже по-весеннему конопатое лицо.

— А откуда вы знаете, что в Черное море? — спросил он смело.

— Я все морские дела знаю… я капитан, и нет, наверно, ни одного моря на свете, по которому я не водил бы суда.

— А я знаю, где Черное море, — сказал мальчик. — У Арбатских ворот.

— Правильно. Только до моря ты свою шхуну не пускай, там много машин, еще собьют тебя.

— Ладно, — согласился мальчик. — Я только по Дунаю до конца бульвара пущу.

Они шли вместе, а шхуна скакала рядом, пока Савицкий не сказал:

— Стоп. Здесь Дунай впадает в Черное море. А теперь ступай домой и переоденься, а то у тебя штаны до колен мокрые.

— Дядя, а вы правда, капитан? — спросил мальчик. — Я тоже хочу стать капитаном.

— Ну, если хочешь, то и станешь им… начнешь с Дуная, а там перед тобой и Черное море, и все моря будут.

Теперь с такой же силой, с какой гнало ливень, гнало свет, все было голубым и блестело, крыши домов были тоже небесного цвета и карнизы окон были небесного цвета, а асфальт чуть дымился, хотя солнце было еще не горячее, но оно было молодое и сильное, и — ему уже подчинялось все.

— Съел твою булку, — сказал Савицкий, вернувшись домой и вешая мокрое пальто на вешалку. — Съел вместе с одним молодым человеком, будущим капитаном… плыли с ним по голубому Дунаю и ели твою булку, вкуснее нее я еще не ел ничего на свете.

Глаза у жены были те же, зеленовато-сапфировые, как и тогда, в Севастополе, и старости не дано было завести ни его, ни ее в свой угол, они и поныне заходили вместе во все глубокие бухты со стоянками в них и слышали шум морских волн, шуршащих галькой и раковинами.

ПРОХОР

Жена брата, Галя, умерла, и брат меньше чем через год женился снова: то ли из-за четырехлетней дочери Маши, которой нужна была женская рука, то ли из одиночества, а может быть, он недостаточно любил тихую, молчаливую Галю, с которой вместе учился когда-то в университете.

Приехав в Москву из Новосибирска, Дмитрий Иванович Лужников остановился не у брата, как обычно, а в гостинице, и с тяжелым сердцем пошел к нему лишь на другой день, в воскресенье, когда брат с утра был дома. Пятилетняя Маша была его любимицей, детей у него с женой не было, и Галя всегда понимала, с каким отцовским, не нашедшим своей пристани чувством возится он в свои приезды с ее дочкой. Дети взрослеют быстро, если происходят какие-нибудь, хотя бы и не вполне осознанные ими потрясения, и он боялся сейчас думать о детском сердце Маши…

У двери квартиры брата Лужников глубоко вздохнул прежде чем позвонить. В последнем письме брат писал, что должен вскоре получить новую квартиру, пока еще жили вместе три семьи, и Лужников с грустью подумал, что в общем все самое трудное пришлось на долю Гали.

Они с братом молча обнялись в темноватой прихожей. Дмитрий Иванович был старше брата на два года. Михаил еще учился в университете, когда он, Дмитрий, уже был инженером, но они привыкли глубоко понимать друг друга.

— Вот какие дела, — сказал Михаил не то с горечью, не то виновато, и Лужников поспешил ответить:

— Что ж тут поделаешь… ничего не поделаешь.

Новая жена брата, Лариса Евгеньевна, высокая и красивая, показалась, однако, Лужникову с первого взгляда принадлежавшей к тем женщинам, которые прямолинейно идут к своей цели, если что-нибудь решили для себя.

— Очень рада вам, — сказала она приятным низковатым голосом. — Миша просто истосковался по вас.

Она как бы дала понять, что муж делится с ней своими самыми сокровенными чувствами, и это означает, что она ему душевно близка.

— Я тоже рад, — отозвался Лужников любезно, но все же какой-то холодок сразу прошел между ними, и Лужников понял, что она опасается его влияния на брата. Почему-то ему стали неприятны и ее эмалево-голубые холодные глаза, и модная тщательная прическа в виде зачесанных сзади наперед волос, но больше всего его задело, что у нее на руке браслет Гали, который он подарил как-то жене брата. Лариса, красиво играя на ходу своим длинным телом, сразу же стала накрывать к утреннему завтраку.

— Вы что предпочитаете, Дмитрий Иванович, — спросила она по-родственному, — сухое вино или коньяк?

— А может быть, чашка кофе найдется? — ответил он, думая о другом.

— Конечно, — заторопилась она. — Сейчас сварю кофе. Моя мать без кофе жить не может, меня тоже приучила.

И она, опять красиво играя телом, как бы льющимся под шелковым платьем, достала из буфета кофе и мельницу и пошла молоть на кухню.

— Через месяц переедем на новую квартиру, — сказал Михаил. — Тогда не так тесно будет… а то всё в одной комнате, и Ларисе неудобно, но она молчит.

Лужников не решился напомнить, что семь лет жила в этой комнате Галя, и он ни разу не слышал от нее, чтобы она жаловалась на тесноту. Брат словно быстро замел то большое и важное, что должно было остаться от глубокого чувства, и Лужникову было больно за Галю.

— А Маша где? — спросил он, помолчав.

— Да… спохватился Михаил, — сейчас приведу ее. Играет с соседскими детьми.

Он ушел и минуту спустя привел Машу.

— Вот и наш дядя Митя приехал, — сказал он, — твой любимый дядя Митя.

Маша, однако, не кинулась к Лужникову, как обычно, а степенно подошла, и ему пришлось притянуть ее к себе, чтобы поцеловать в теплую шейку.

— Ну, здравствуй, Машута, — сказал он, — как живешь?

— Хорошо, — ответила она вежливо, но что-то словно дрогнуло в ней, и она не дала этому прорваться.

Если она и повзрослела, то не на год или два, а как бы сразу стала подростком.

— Она и петь, и играть на рояле научилась, — сказал Михаил. — Лариса прилично играет и ее учит играть. Сыграй дяде Мите, Маша, что-нибудь.

Девочка покорно подошла к пианино, подняла крышку, взобралась на круглый