в бледно-синих очах его, подобно ауре светлой распространяющейся в лучах заходящего солнца.

И правду, стемнело скоро, а сумерничать жители деревушки начинали с зажиганием свечей восковых, которые горели ярко, жадно растапливая мутный воск, оголяя тонкий почерневший фитиль, отбрасывали продолговатые форменные тени. Мальчику нравилось наблюдать за дребезжащими огоньками, плавно танцующими в такт грудному дыханию мальчика, те светлячки манили ускользающей красотой пламени, даря свет, они погибали безвозвратно, оставляя после себя запах пряный, сладковато терпкий. Драго сравнивал людей со свечами, находя множество схожих черт, в особенности теплота и светлость были ключевыми подобиями, скоротечность материальной жизни и бесконечность жизни эфирной отображались в горении или угасании, воспламенение сменялось сгоранием, нескончаемо теплились надежды, порождая миражи восхитительные. Даровать свет и тепло миру, смысл их жизни, достойнейший, самый верный, по существу величайший, по разуму мудрейший, в духе святейший. Однако Драго наблюдал из нерушимого уединения темного угла, за теми метаморфозами, которые явственно различались в убранстве дома и настроении домочадцев, некогда скромный в достатке стол, отныне притягивал аппетит запахами и видом простых свежеприготовленных кушаний, видимо матушка справившись с нападением злостных сорняков, возымела победное расположение духа, отчего немедля закатила настоящий пир, приготовив картофель в мундире, хлеб свежевыпеченный, салаты всевозможные, плюшки сдобные с сахаром и иные вкусности. Отец тому был несметно рад, охочий до услаждения живота, он достал с чердака увесистый запыленный сундук, дабы отвлечься от всякого рода соблазнительных деликатесов, которые не каждый день они удосуживаются вкусить за ужином. Кладезь с трудом был водружен посреди комнаты на пол, с грохотом и звоном оповестив о своем приходе, сундук казался стражем сокровищ несметных, кои Драго никогда не видел. Оные ценности подтрунивали над его любопытством всеобъемлющим, нахлынувшим с интересом явным, даже чересчур ярым, отчего мальчик не смог усидеть на стуле, а ринулся подглядывать из-за широкой отцовской спины, вставая на цыпочки, почти клал свою головку на отцовское плечо, желая не упустить каждую вещь, появляющуюся в грубых десницах Корда. Памятные письмена и знаки отличия высвобождались наружу грудами и стопками, среди прочего имелись серебряные монеты, потемневшие украшения, одряхлевшие временем книги. Сундук, кажется, испустил выдох облегчения, мечтая более не быть стражем столь потерявших вид вещей, но одно он сокрыл на самом дне, туда, куда не доберется короткая детская ручонка, ибо то была вещь опасная и кровопролитная. Меч засверкал радужными переливами, ликуя новизной, горделиво хвалясь изящной красотою выплавки, пугая остротою, умудряя историей, жизнью проведенной в нескончаемых сражениях. Однако на лице папы не отразилось ликование или давно позабытое восхищение, иные мысли замелькали искрами в его намокших очах, помыслы грустные, недобрые. А Драго тем временем уж засунул свою любознательную голову в недра сундука, любуясь металлическим воспоминанием, о сколько хранит на своем лезвие меч всевозможных фрагментов жизни, спасенных или утраченных, как много бесчеловечного помнит он, ничего не забывая. Вещица неживая, хладная, бесчувственная, но, сколько чувств вызывает, неисчислимо, сколько образов воскрешает в памяти. И отец поник, осунулся встревоженный кошмарными видениями, чуть дрожащей рукой он приподнял меч, дабы показать сыну, и тот увидел его во всей ослепительной красоте, и не мог оторвать взбудораженный мальчишеский взор от сего предмета необычного, даже позабыл про сладость ужина, про мытье рук перед едой, о Темном лесе – вечном хранителе его пространных грез, охочий до сказок, Драго встретил появление меча как предвестие будущего сказания. И Корд не заставил никого ждать, располагая характером решительным, он не обладал манерностью, не творил глубинные по смыслу паузы между своими поступками или откровенными эмоциями, посему, вскоре отцовские уста отворились, чтобы поведать миру свою жизнь неоплаканную, нестерпимую в сожалении.

Мерил не мешала рассказу, по правде говоря, ей самой потаённо в душе нравилось слушать доблестные монологи супруга, покорно помешивая кашу в закоптившемся чане, одетая в домашнее платье с мелкими цветочными узорами, матушка пряталась в тени, дабы не мешать на ныне занятой сцене, ведь скоро наступит ее время, когда всё внимание будет обращено к неповторимому искусству питания тел и душ родных, ведь только она способна душой напитать тело и нежностью убаюкать душу. Прикрывая веки, Мерил уносилась в те дальние грозные лета, когда в цветущей поре молодости на судьбу юной девы выпадало немало бед и приключений, когда кора деревьев не была столь грубой, а солнце не было таким тусклым в сумеречные часы заката. Она озадачивала нерешительность сына, тот недоумевая, созерцал лик отца, пытаясь осмыслить хмурость повествования, и внутреннее ликование его казалось чуждым всякому здравому смыслу, но мама не отдергивала Драго, а наоборот поддерживала несловесным молчанием.

Мальчик раскрыл широко глаза, навострил уши, немного раскрыл рот в знак удивления, замедлил сердце, и принялся внимать псалму, ибо каждая жизнь подобна песнопению, вот утихли звуки, вот кто-то вновь запел, благостно возрождена гармония мироздания, стоит только проводить закат, преодолеть ночь и встретить новый рассвет подобный вечному свету.

Отец поднял веки, смахнув крохотные капельки живых чувств, дабы благочинно обрушится на затаившихся слушателей всею искренностью благопристойной, всею опрометью словесной, всею силою душевной. Благословенны внимающие, ибо чисты сердца ваши – таким криком оглашалась мысль отцовская, которая выразилась во взгляде его внушительном. И вначале, как ведомо, было слово:

– В стародавние времена, правил предвечным королевством король алчный, прямодушный, и не было ему равных до лютой жадности и тщеславия непомерного, гордыня четырехглавая украшала корону его камнями черными, аспидно-черные гиацинты украшали мантию монарха жестокосердного, меха белоснежные оттеняли позолоту поручей и лат рубиновую узорчатость, одежды его блистали подобно солнцу, а лицо искажалось гримасой бездушия, затмевая темнотой души все драгоценные убранства наряда восхитительного. Но никто не мужался воззреть в очи монаршие, страх нестерпимый сковывал любые своеволия. Ибо не терпел он порицания указательного, посему множество жизней было измучено нескончаемыми сумасбродствами короля людского. Памятуя об эре той смутной, достойно упомянуть о лицемерии придворных, кои рыскали возле монарха, всячески угождая ему, то были прихлебатели вопрошающие, то было трусливым заискиванием, слабостью пред глупостью, потому, ненавидя злостного правителя, слуги приклонялись пред волею безумной, желая почтить тем самым память о прошлом великом властелине судеб человеческих, ибо именно Империлл Освобожденный соединил народности востока и запада, и основал королевство в его первозданном виде. С тех времен Варнария пережила много напастей и еще больше побед славнейших. Наш процветающий зеленеющий край жив дланями наших предков, вот уже южные оконечности подвластны стопам нашим, мы любуемся развалинами прекраснейшего древнейшего града Тевинтора, его остроконечные сапфировые башни, алмазные бессмертные дворцы чаруют богатством и роскошью, лишь северные земли по-прежнему не подвластны нам, но то изменит время и мечтательность наших