быть руководитель самой революционной партии бывшей Российской империи? Женщина, не сломленная ни насилием, ни каторгой, ничем. И действительно, Фаня какой-то ерундой занята вместо свершения велик их дел. Что ж она за человек, если какой-то Яшка с Молдаванки мог ее сломать? Как учат ее подружки-каторжанки? Бороться надо, а не рыдать по загубленной любви, тьфу!

По поводу загубленной любви к самой Доре, кстати, было немало вопросов, которые Фаня посчитала за благо не задавать. Дина ей по секрету сообщила, что романтическая жизнь у Фейги Ройдман была довольно бурной. Она и на каторгу попала из-за любви, по большому счету. Но Дора на все робкие расспросы только отмахивалась. И Дина точно так же отмахивалась на просьбы рассказать о ее собственной интимной жизни. Обе они не любили вспоминать каторгу на Акатуе, сожравшую лучшие девичьи годы и изуродовавшую женскую судьбу. Девчонками в Сибирь попали, а освободились чуть больше года назад. Когда им любить-то было? Оставалось одно: признать так называемое «женское счастье» глупостью, недостойной мыслящего человека, и продолжать борьбу за счастье трудового народа.

Но тут возникло новое препятствие: продолжать эту борьбу было немыслимо в ситуации, в которую загнали страну большевики. По вечерам за традиционным чаепитием горячо обсуждался «текущий момент» — Яшка точно так же называл происходящее в охваченной политической бурей стране. Женщины пили чай, Дора, как всегда, кипятилась, Дина, как всегда, пыталась уравновесить ее горячность своей рассудительностью.

— То, что большевики предали наше общее Дело, уже стало общим местом, — Дора выбегала из-за стола, нервно расхаживала по комнате. — Они установили невыносимую диктатуру, называя себя при этом революционерами. Невероятная наглость!

— Я согласна, что они упорно считают себя единственной властью, отдаляясь от бывших соратников, но смотри на происходящее с более широкой точки зрения, — возражала Дина. — Вполне возможно, что в данной ситуации диктаторские замашки Ульянова совершенно оправданны: надо же как-то в узде держать всю эту банду…

— Диктатура оправданна? Анна, ты себя слышишь?

«Сейчас у них чай остынет, снова погонят самовар кипятить», — озабоченно думала Фаня. Отрываться от беседы, которую она с интересом слушала, очень не хотелось. Где еще она столько всего узнает?

— А Брестский мир? Аня, Брестский мир? Этот позорный договор, который сам Ульянов назвал «похабным»! И тем не менее, отдал страну германцам на разграбление. Зачем?

— Дора, людям обещали мир. У них не было другого выхода.

— Мир нужен, безусловно. Эта война — преступление, гибнут солдаты, что в Германии, что в России. А это — те же рабочие и крестьяне, понятно, что мир необходим. Но не такой же ценой!

— Ну а какую цену ты бы считала приемлемой?

— Уж во всяком случае не такую: контрибуция, потеря огромных территорий, отказ от помощи нашим братьям в Украине, Польше, Курляндии! Бросить их на произвол судьбы?! Это ты называешь приемлемой ценой?

Как Фаня и предполагала, самовар пришлось раздувать снова: женщины одновременно отхлебнули остывший чай, одновременно поморщились и так же одновременно посмотрели на девушку. Да понятно, чего уж там. Придется пропустить самое интересное.

— Знаешь, что меня больше всего удивляет? — горячилась Дора, когда Фаня поставила пыхтящий самовар на стол. — Позиция Маруси! Как она с ее несгибаемостью, с ее силой и волей, могла поддержать этот позор, да еще утверждать, что и наша партия поступила бы также, если бы была в коалиции!?

— Спиридонова же пересмотрела свою позицию по Брестскому миру, — возражала Дина. — Какие к ней могут быть сейчас претензии? А прошлым корить — несправедливо.

— Это не прошлое! — горячилась Дора. — Это — настоящее, потому что большевики ей это соглашательство еще припомнят! Эти-то ничего не забудут. И где гарантия, что она снова не сменит позицию? А? Я пыталась с ней говорить, но это ж Маруся! Не желает обсуждать…

Фаня, теребя бахрому скатерти, думала, какие же это сильные женщины! Какие споры они ведут в этот жаркий вечер начала июля, когда темнеет только часам к 11-ти! На металлическом подносе горячий самовар, на нем подогревается заварочный чайник с цветочками. Фаня пьет уже второй стакан чая — настоящ его, не морковного, не из ботвы какой! У внука чаеторговца Высоцкого, друга и партийного товарища наших каторжанок, еще оставались от дедушки запасы листового чая, которым он щедро делился с соратниками по партии. Такой вкусный! И плевать, что потом придется всю ночь бегать в клозет, оно того стоит.

На тонком фарфоровом блюдечке с поблекшим золотым ободком лежат вкуснейшие сухарики черного хлеба с грубой солью — объедение! Есть даже два куска колотого сахара — дары бойцов отряда. Пир! Фаня под шумок спора, в который уже не вникала, налила себе третий стакан, невозможно же удержаться. Хочется наслаждаться и думать о веселом, о приключениях, о любви… Нет-нет, никакой любви! Наигралась от души, теперь она опытная, ее на мякине не проведешь. А что пала, не смогла сохранить невинность для будущего мужа… Ну так и буду падшая женщина, подумаешь, думала Фаня, вгрызаясь в очередной сухарик — второй? третий? А бог его знает, все равно. Где он этот муж, да и вправду сказать, на что он сдался? Каторжанки правы, какая незрелость мечтать о замужестве! Кормить, обстирывать, ухаживать, прислуживать какому-то мужчине? Очень надо! Ей и так неплохо, в стране революция, женщина вольна выбирать себе кого угодно и когда угодно. Но разве об этих глупостях нужно сейчас думать, в дни мирового пожара? Ее неутомимые подруги — они ведь подруги? — говорят о таких вещах, что прямо стыдно за себя становится: какая же она маленькая наивная дурочка.

— Маруся передумала, потому что она из тех немногих, кто умеет думать! — Дора взяла чашку с чаем, не заметив, что Фаня ее снова наполнила, отхлебнула, поморщилась: горячий. — Так что хоть и последней, но вышла из этого большевистского правительства. Но как она раньше-то могла оправдывать эту секту заговорщиков?

— Фейга, — когда каторжанки волновались, то отбрасывал и партийные клички. — Во-первых, как мы знаем, лучше поздно, чем никогда. Во-вторых, и среди большевиков есть умные люди, которые выступили против Бреста.

— Аня, ты серьезно? Кто они, эти смельчаки, что робко посмели возразить? Дзержинский? Этот несгибаемый при голосовании по вопросу о Бресте воздержался. Не смог выступить против начальства. Бухарин? Урицкий? Да их по пальцам можно перечислить, всех Ульянов подмял под себя, всех подчинил своей воле.

— Ты так говоришь, как будто все дело в одном Ленине.

— Нет, Аня! — теперь уже горячилась Дора. — Не в одном. Но если не будет этого одного с его паранойей власти и нетерпимостью к иному мнению, то вся эта большевистская братия разбежится в разные стороны.