— Я до сих пор не знаю. Мне никогда не попадалось это выражение. Во всяком случае, редко.

— Я бы сказал: «Nettoyer tous les cheval intimes, s’il vous plaît»[12].

— Cheveux. «Cheval» означает «лошадь». — Она взяла меня за руку. — Ладно. Все равно мы здесь долго не пробудем.

— Это место ночевки.

— Совершенно верно. Место ночевки.

Я сел на кровати:

— Тогда, пожалуй, нам пора идти.

— Нет, давай закроем глаза. Вот так. — Она положила голову мне на плечо, наши ноги свешивались с края, как с берега реки. — Дуглас!

— Мм?

— Я о том… разговоре.

— Хочешь обсудить сейчас?

— Нет-нет, я хотела сказать, что мы в Париже, день прекрасный, мы вместе одной семьей. Давай не будем говорить об этом. Давай подождем до конца отпуска.

— Ладно. Я согласен.

Примерно так осужденному на казнь, получающему свою последнюю трапезу, напоминают, что хотя бы чизкейк вкусный.

Мы вздремнули. Через четверть часа пришла эсэмэска от сына из соседней комнаты и разбудила нас; он сообщал, что намерен «заниматься собственными делами» до ужина. Мы сели, потянулись, потом почистили зубы и ушли. У стойки администратора я заговорил на французском, изобилующем таким большим количеством ошибок, догадок и неверно произнесенных слов, что это получился почти новый диалект; я поставил в известность дежурного клерка, что я сокрушен, но в нашей просоленной спальне полно чужих лошадей, после чего мы шагнули в Париж.

[13]

Конни все смеялась, пока мы переходили из Седьмого округа в Шестой по солнечной стороне улицы Гренель.

— Где, скажи на милость, ты учил французский?

— Я его вроде как сам придумал. А что не так?

— Всё — слова, произношение, синтаксис. Ты совершенно запутался во всех этих «кескесэ». «Что это возможно что это такси в отель отвезти нас?»

— Наверное, я не изучал язык, как ты…

— Я не изучала его! Я училась на слух, у французов.

— У французских парней. Девятнадцати лет.

— Совершенно верно. Я выучила «не так быстро» и «ты мне нравишься, но как друг». Я выучила «можно сигаретку?» и «обещаю, что буду тебе писать». Ton cœur brisé se réparera rapidement.

— Что означает?..

— Твое разбитое сердце скоро залечится.

— Полезные выражения.

— Полезные, когда тебе двадцать один. Сейчас от них толку мало, — сказала она, и это последнее замечание повисло на секунду в воздухе, так мы достигли Сен-Жермен.

Когда мы с Конни впервые здесь оказались (в те дни мы упоминали о «грязных выходных» без всякой иронии), у нас голова кружилась от Парижа, мы пьянели от красоты города, мы пьянели друг от друга, а кроме того, довольно часто, были пьяны в прямом смысле слова. Париж был таким… парижским. Меня очаровывала чудесная непохожесть всего — незнакомые шрифты, название брендов в супермаркете, размеры кирпичей и плит на мостовой. Дети, совсем еще маленькие ребятишки, а так бойко болтают по-французски! Столько сыра, и ни один из них не называется чеддер, а еще орешки в салате. А какие стулья в Люксембургском саду! Сколько в них изящества и элегантности, не сравнить с продавленным шезлонгом. Багеты! Или «французские палки», как я тогда их называл, забавляя Конни. Мы увезли на самолете целые охапки багетов, со смехом запихивая их в ящики над головой.

Но филиал «Боди шоп» одинаков во всем мире, а бульвар Сен-Жермен, как иногда кажется, расположен недалеко от Оксфорд-стрит. Похожесть, глобализация, дешевые туры, обыкновенная усталость притушили наши ощущения от всего иностранного. Город выглядел более знакомым, чем нам хотелось бы, и пока мы шли молча, нам казалось, что потребуется какое-то усилие, чтобы вспомнить, как нам было здесь весело когда-то и как, возможно, еще будет.

— Аптеки! Зачем им столько аптек? — насмешливо поинтересовался я. — Как они все выживают? Судя по их количеству, можно подумать, что в стране постоянная эпидемия гриппа. У нас на каждом углу продают телефоны, у французов — лекарства!

Она по-прежнему молчала. Пересекая боковую улочку, я заметил, что в канавах быстро течет вода, а стратегические трубы заблокированы мешками с песком. Меня всегда поражало именно это новшество в городской гигиене, видимо присущее только Парижу.

— Они как будто спускают воду из огромной ванны, — сказал я.

— Да, ты так говоришь каждый раз, когда мы сюда приезжаем. Насчет аптек тоже.

Разве? Я даже не сознавал, что говорил это прежде.

— Как по-твоему, сколько раз мы здесь бывали?

— Не знаю. Пять или шесть.

— Назовешь все?

Конни задумалась, нахмурившись. У нас обоих в последнее время ухудшается память, усилие, с которым мы вспоминаем какое-то имя или случай, становится почти физическим, от него устаешь, как от уборки на чердаке. Особенно часто из памяти ускользают имена собственные. Следующими пойдут наречия и прилагательные, пока не останутся одни местоимения и глаголы в повелительном наклонении. Ешь! Гуляй! Спи! Ешь! Мы прошли булочную.

— Гляди — французские палки! — воскликнул я и подтолкнул ее локтем; Конни не поняла. — Когда мы впервые приехали в Париж, я сказал: «Давай купим несколько французских палок», а ты рассмеялась и заявила, что я провинциал. Я сказал, что так их называла моя мама. Отец считал их варварскими. «Сплошная корка!»

— Похоже на твоего отца.

— Когда мы впервые приехали с тобой в Париж, то купили сразу штук двадцать и повезли домой на самолете.

— Помню. Ты еще ругал меня за то, что я отгрызала горбушки.

— Уверен, что я тебя не ругал.

— Ты говорил, что багеты от этого черствеют.

Мы снова помолчали немного, свернув на юг в сторону Сены.

— Интересно, что затеял Алби? — спросила Конни.

— Дрыхнет, наверное.

— Тогда все в порядке. Это можно.

— Либо дрыхнет, либо пытается понять, почему на подоконнике нет заплесневелых кружек. Наверное, до сих пор в отеле, прожигает сигаретами шторы. Обслуживание номеров! Принесите мне три банановые кожуры и переполненную пепельницу…

— Дуглас, именно для этого мы сюда и приехали, чтобы избежать подобных упреков.

— Знаю. Знаю.

А потом она замедлила шаг и остановилась. Мы находились на улице Жакоб, напротив маленького и несколько обветшалого отеля.