— Смотри. Мы здесь жили, — сказала она, беря меня за руку.

— Ты запомнила.

— Ту поездку — да. Какой у нас был номер?

— На втором этаже, угловой. Желтые шторы. Вон там.

Конни положила голову мне на плечо:

— Наверное, нам следовало поселиться здесь.

— Я думал об этом. Но решил, что будет немного странным: мы ведь теперь с Алби.

— Нет, ему бы понравилось. Ты бы рассказал ему историю, он теперь достаточно взрослый.

Случилось это восемнадцать лет назад.

Приближалась годовщина со дня рождения нашей дочери, а вслед за ней, почти сразу, та, другая годовщина. Я знал, что в эти дни Конни придется трудно. Ее горе, как я успел заметить, накатывало волнами, и, хотя промежутки между гребнями удлинялись, вселяя надежду на то, что однажды наступит день, целый день, когда мы не вспомним о нашей дочери, очередной шторм был неминуем.

В своем обычном стиле, командно-запугивающем, я пытался с маниакальной оживленностью приободрить Конни; щебетал без перерыва, как утренний диджей, беспрестанно названивал ей с работы, старался при любой возможности обнять и ласково чмокнуть в макушку. Пустые сантименты — неудивительно, что она была грустная, — вперемежку с короткими приступами ярости, когда, оставшись один, я от бессильной злобы бил кулаком в стену, потому что ничем не мог ей помочь. Да и себе тоже, потому как и я имел право на собственное чувство вины и горя.

Можно было бы ожидать, что там, где не справился я, помогут ее многочисленные верные друзья, но куда бы мы ни бросили взгляд, повсюду видели младенцев или карапузов на руках, и оба находили выставленную напоказ родительскую гордость почти невыносимой. В свою очередь, наше присутствие, видимо, смущало новоиспеченных родителей. Конни всегда пользовалась огромной любовью, всегда была популярна и весела, но случилось несчастье… и люди, казалось, были им оскорблены, особенно когда оно уничтожало их собственную радость и гордость. Поэтому, ничего не обсуждая, мы спрятались в своем маленьком мирке, где и жили тихонько сами по себе. Гуляли, работали. По вечерам смотрели телевизор. Пили, быть может, излишне много, но не по той причине.

Разумеется, я считал, что другой ребенок мог бы стать нашим спасением. Я знал, что Конни жаждет снова забеременеть, и хотя мы не потеряли нашей любви и в некотором отношении даже стали еще ближе, все оказалось не так просто. Стресс и напряжение, связанные с попытками завести ребенка, описаны в литературе много-много раз. Под влиянием того, что произошло… в общем, не стану вдаваться в детали, только скажу: злость, вина и горе — плохие афродизиаки, и наша сексуальная жизнь, когда-то такая счастливая, переросла в угрюмое чувство долга. Она перестала доставлять удовольствие. Как, впрочем, и все другое.

Значит, Париж. Возможно, Париж весной нам поможет. Банальность, я знаю, и теперь, морщась, вспоминаю, сколько усилий мне стоило, чтобы сделать ту поездку идеальной; перелет первым классом, цветы и шампанское в номере отеля, сверхмодный и дорогой ресторан, где мне удалось заказать столик, — все это еще в эпоху до Интернета, когда организация подобной поездки требовала докторантуры, не меньше, а также губительных для нервов телефонных разговоров на языке, которого, как мы выяснили, я не знал и не понимал.

Но город был прекрасен в начале мая, как ни странно, мы бродили по улицам в наших лучших нарядах и чувствовали себя как в кино. Днем мы побывали в Музее Родена, затем, вернулись в отель и пили шампанское, едва уместившись в крошечной ванне, а потом, хмельные, пошли в ресторан, который я заранее разведал, во французском стиле, но ненарочитом, спокойном, со вкусом. Не помню все, что мы говорили, зато помню, что ели: цыпленка с трюфелями под кожицей, какого мы никогда прежде не пробовали, и вино, выбранное наугад, оказавшееся таким вкусным, что вообще на вино не походило. Все еще пребывая в том сентиментальном фильме, мы держались за руки, протянув их через стол, а потом вернулись в наш номер на улицу Жакоб и занялись любовью.

После, засыпая, я вдруг заметил, что Конни плачет. Сочетание секса и слез собьет с толку кого угодно, и я спросил: что-то не так?

— Тебе незачем извиняться, — сказала она, и, повернувшись, я увидел, что она не только плачет, но и смеется. — Как раз наоборот.

— Что смешного?

— Дуглас, мне кажется, мы сделали это. Я уверена.

— Что сделали? Что мы сделали?

— Я беременна. Я знаю.

— Я тоже знаю, — сказал я.

Мы лежали рядом и смеялись.

Разумеется, мне следует отметить, что никакого способа «узнать» не существует. Скажу больше, именно в тот момент, скорее всего, это было не так, поскольку гаметам требуется какое-то время, чтобы совместиться и образовать зиготу. Ощущения Конни были примером «предвзятости подтверждения» — желания отдать предпочтение факту, который подтверждает то, во что мы хотим верить. Многие женщины заявляют, что якобы знают точно, будто они забеременели после секса. Но поскольку, как правило, это не так, они сразу забывают о своей уверенности. В тех редких случаях, когда они оказываются правы, они воспринимают сей факт как подтверждение некоего сверхъестественного, или шестого, чувства. Отсюда и предвзятость подтверждения.

Тем не менее две недели спустя тест на беременность подтвердил то, что мы оба уже «знали», а через тридцать семь недель на свет появился Альберт Сэмюель Петерсен и прогнал нашу тоску.

— Ради всего святого, Алби!

— Что за проблема?

— Ну почему ты не хочешь пойти с нами?

— У меня свои дела!

— Но я заказал столик на троих!

— Какая разница. Иди с мамой. Будете смотреть друг другу в глаза или еще что.

— А ты чем займешься?

— Поброжу немного, пофотографирую. Может быть, пойду послушать музыку.

— Нам пойти с тобой?

— Нет, па, это плохая идея. Прямо противоположная хорошей.

— Но разве смысл этой поездки не в том, чтобы мы проводили какое-то время вместе, всей семьей?

— Да мы почти все время проводим вместе, каждый день!

— Но не в Париже!

— Чем Париж отличается от дома?

— Ну, если я должен отвечать на такие вопросы… Ты хотя бы имеешь представление, сколько стоит это путешествие?

— Вообще-то, если ты помнишь, я хотел поехать на Ибицу.

— Ты туда не поедешь.

— Ладно, тогда скажи, сколько все это стоит. Так сколько?

— Не имеет значения.

— Видимо, имеет, раз ты все время об этом заговариваешь. Назови мне сумму, раздели ее на три, я буду тебе должен.

— Все равно, сколько бы ни стоило… Я просто хотел, чтобы мы провели какое-то время одной семьей.