Мы подошли к непритязательному строению террасной застройки за Уайтчепел-роуд незадолго до четырех утра. С тех пор этот район стал достаточно модным, и, возможно, Конни и ее друзья немало этому поспособствовали, заронив первое зерно, но в то время для такого типа, как я, это была терра инкогнита. Мы находились далеко от сетевых баров и пиццерий Хаммерсмита, Патни и Баттерси, почти пригородных районов, где проживало большинство моих друзей и коллег.

— Здесь в основном обитают выходцы из Бангладеш с небольшой примесью старого Ист-Энда. Мне здесь нравится. Таким когда-то был весь город, прежде чем его наводнили яппи. — Она открыла дверь.

Интересно, меня пригласят?

— Что ж… пожалуй, я пойду, — сказал я, пожав плечами, и Конни рассмеялась:

— Почти четыре!

— Я подумал, что пройдусь.

— Обратно в Балхем? Не глупи, входи.

— Я уверен, тут где-то ходит ночной автобус. Мне бы только добраться до Трафальгарской площади, там я пересяду на семьдесят седьмой…

— Ради всего святого, Дуглас, — рассмеялась она. — Для доктора наук ты чрезвычайно плохо соображаешь.

Я тоже рассмеялся:

— Я не хотел ничего предполагать.

— Только ослы вроде нас с тобой предполагают. — Потом она наклонилась, обняла меня за шею одной рукой и крепко поцеловала. И это… это было тоже потрясающе.

Я попал в организованный хаос, где каждый дюйм стены закрывали репродукции, открытки, афиши музыкальных групп и клубов, фотографии и эскизы. Мебель отличалась эклектичностью: церковная скамья со спинкой, школьные стулья, огромный угловой диван, обитый светлой кожей и частично похороненный под отвергнутой одеждой, журналами, книгами, газетами. Я увидел скрипку, бас-гитару и набитое чучело лисы.

— Я буду водку! — прокричала из кухни Конни; я не осмелился поинтересоваться, как выглядит кухня. — Но льда в доме нет. Хочешь водки?

— Разве что чуть-чуть, — ответил я.

Она появилась с напитками, и я заметил, что где-то по пути она освежила губную помаду, и от этого тоже мое сердце запело.

— Как видишь, здесь недавно была уборка.

Я взял свой стакан:

— О, даже со свежим лаймом.

— Ну да! Так изысканней, — сказала она, вгрызаясь в дольку. — Как в клубе «Тропикана».

— Здесь есть твои картины?

— Нет, их я держу под замком.

— Я бы хотел посмотреть. Твою работу.

— Может быть, завтра.

Завтра?

— Где Фрэн?

Она многое успела рассказать мне о Фрэн, с которой снимала квартиру и которая, как все соседки, так уж издавна повелось, была «абсолютно чокнутой».

— У своего дружка.

— Ясно.

— Здесь только ты и я.

— Ладно. А как ты себя чувствуешь?

— Немного лучше. Прости, что впала в бред. Зря я приняла ту пилюлю, это была плохая идея. Но я благодарна, что ты со мной остался. Я нуждалась… в отрезвляющем присутствии.

— А теперь?

— Теперь я чувствую себя… прекрасно.

Мы улыбнулись.

— Так что, я буду спать на кровати Фрэн? — спросил я.

— Очень надеюсь, что нет. — Она взяла меня за руку, и мы снова поцеловались.

Я почувствовал вкус лайма и жвачки. По правде говоря, жвачка по-прежнему была у нее во рту, в иное время подобное обстоятельство вызвало бы у меня резкое неприятие.

— Прости, это отвратительно, — рассмеялась она, вынимая жвачку.

— Мне все равно, — ответил я.

Она приклеила кусок жвачки к дверному стояку. Ее рука легла мне на спину, а моя — на ее бедро, поверх платья, а потом и под ним. Я остановился, чтобы перевести дыхание.

— Я вспомнил, как ты сказала, что ничего не выйдет.

— Я передумала. Это ты заставил меня передумать.

— Неужели из-за батарейки на лимоне? — спросил я, а она рассмеялась прямо во время поцелуя. О да, я так и сыпал шутками.

— Моя спальня — район бедствия, — заявила она, отстраняясь. — Буквально и фигурально.

— Мне все равно, — ответил я и последовал за ней наверх.

Ну как, я кажусь необычайно обходительным? Быть может, сдержанным и невозмутимым? А все дело в том, что сердце мое словно хотело выпрыгнуть из грудной клетки — и вовсе не от радостного возбуждения, хотя все происходящее щекотало мне нервы, а от чувства, что наконец, наконец-то в моей жизни случится что-то хорошее. Я чувствовал приближение перемен, и больше всего мне хотелось, чтобы в моей жизни настали перемены. Интересно, у меня есть еще шанс почувствовать подобное? Или такое случается с нами лишь однажды?

Наскальная живопись. Глиняная, затем бронзовая скульптура. Потом в течение примерно 1400 лет люди ничего не рисовали, кроме смелых, но примитивных картин, изображающих Деву Марию с Младенцем или распятие. Какой-то умник понял, что предметы на расстоянии выглядят меньше, после чего изображения Девы Марии и распятия несказанно улучшились. Внезапно все стали хорошо рисовать руки и лица, а скульпторы стали работать с мрамором. Начали появляться толстые херувимчики, повсюду любители искусства сходили с ума по домашним интерьерам и изображению женщин у окна, занимающихся рукоделием. Мертвые фазаны и виноградные кисти, все в мельчайших деталях. Херувимы исчезли, а их место заняли воображаемые идеализированные пейзажи, затем портреты аристократов в седле, затем огромные полотна с изображением битв и кораблекрушений. После чего снова обратились к женщинам, возлежащим на диванах или вылезающим из ванны, на этот раз слабо освещенным и менее детализированным, потом огромное количество винных бутылок и яблок, потом балерины. В картинах появилась «определенная размытость» — искусствоведческий термин, — так что они едва напоминали то, что изображали. Кто-то поставил свою подпись под писсуаром, и все сошли с ума. Аккуратные квадраты основных цветов сменились огромными прямоугольниками эмульсии, затем пошли в ход банки из-под консервов, после чего кто-то взял в руки видеокамеру, кто-то другой налил бетона, и вся махина безнадежно распалась в нечто непонятное, где каждый волен делать что захочет.

Таково было мое понимание истории искусства, точнее, его развития, пока я не встретил свою жену. Вряд ли я теперь стал намного искушеннее, хотя кое-чего за это время поднахватался, чтобы как-то оставаться на плаву, а потому мое восприятие искусства почти сравнимо с моим французским. В начале наших отношений Конни взяла на себя просветительскую роль и купила мне несколько книг в лавке букиниста, поскольку на новые нам тогда денег не хватало. Одна из них — «История искусства» Гомбриха, а вторая — «Шок от нового», специально выбранная, чтобы я перестал неодобрительно хмыкать перед произведениями современного искусства. В начале влюбленности, если тебе говорят прочесть что-то, ты из кожи вон лезешь, чтобы это прочесть, и обе купленные Конни книги были замечательные, хотя я почти ничего не запомнил из прочитанного. Наверное, мне следовало бы в свою очередь подарить Конни введение в органическую химию, но она ни разу не проявила ни малейшего интереса.