Никто за тебя распинаться не станет!

Помолчал, покурил, заговорил ласково:

— На твоем месте, учитываешь, как можно жить? Все с зависти полопаются!

Потом совсем тихо:

— У тебя достаточно красивые ноги, чтобы занять приличное место и положение.

И продолжал уговаривать:

— Запомни, я к тебе с хорошим. Принял, устроил. И сестренка твоя кормится.

— Она за свои деньги кормится.

— А я ваших денег не считаю. И ничего не имею — пользуйтесь. Однако и меня не обижайте. С меня тоже требуют. Надо по-человечески.

— Интересно у вас получается, все наоборот. Перекрывать — у вас «по-человечески». А честно — продала!

— Молодец! Правильно ответила. Так всегда отвечай. Это я проверял тебя. Испытывал. Поняла? Так и дальше держись. Все правильно. Ажур. И не дай бог тебе промахнуться!

Я притаилась за портьерой и не знаю, что делать, не знаю, почему тогда не кинулась на него, — как посмел! Почему Тася позволила ему говорить такое? И жаль было Тасю, и противно, и стыдно, что подслушивала.

Дома хотела поговорить с Тасей, да не решалась, подойду, загляну в лицо и смолчу. И она смотрит на меня, как будто догадывается, о чем хочу заговорить, отвернется, займется домашней работой. Так и прошел вечер, сидим рядом — чужие.

Ночью проснулась внезапно, словно случилось что-то страшное.

«Он запутает, погубит Тасю!»

Успокаивала себя: он же похвалил — молодец, все правильно, испытывал тебя.

Старалась думать о чем-нибудь другом, хорошем, радостном. Но радостное в ту ночь не думалось.

Тетя Клара обмолвилась в письме одной строчкой:

«Артур доигрался на ринге, провалялся в больнице. Сейчас ничего, обратно на ринг собирается».

И вот мне представилось, что и я в больнице. Ну, вот, прямо все вижу — термометры, скляночки и я в сером халате под серым одеялом на белой койке. И кругом все белое. Между мной и Артуром стена, но мы очень близко друг от друга, и я слышу его дыхание.

Утром очнулась — небо голубое, солнышко.

Распахнула окно — сколько весеннего счастья кругом!

Скорее в школу, к ребятам, чтобы уроки, звонки, переменки, смеяться, шуметь…

Не могла, не хотела вспоминать, о чем думалось ночью.

Ничего не было. Ажур.

И все же сказала Олежке:

— Будешь носить передачу, если окажусь в больнице?

Он удивленно уставился на меня:

— Ты всегда что-нибудь выдумаешь!

— Нет, ты скажи. Ты прямо скажи.

— Зачем загадывать? Разве можно знать, что случится?

— Конечно, нельзя. Вообще — нельзя. Но иногда бывает. Есть такие случаи, которые в нас самих. Ты это понимаешь?

— Вычитала в каких-то книгах.

— Я не вычитала. Я сама думала, лежала и думала. Ну, вот, например, рассеянный с улицы Бассейной. Ты понимаешь? В нем самом все, что случится. Или, если на ринге, очертя голову…

— Но ты ж не на ринге! И не с улицы Бассейной, — рассмеялся Олежка. — Если так по-глупому думать, тогда и я могу сказать, что не вернусь в оркестр. А я вернусь. Буду в оркестре. Знаю, что буду.

— Вот и ты знаешь, что будет!

— Ты странная девочка.

— Да, наверно ты прав. Наверно очень странная. Тетя Клара сказала про нас с Артуром, что мы больные дети. Свалились на ее голову. Все дети, как дети, а мы вдруг!

В школе все трудно, не хочется ребятам в глаза смотреть.

Уроки тянутся один за другим, сменяются преподаватели, говорят, объясняют, спрашивают. Я слышу все, что делается вокруг, но думаю свое.

После уроков Олежка сказал мне:

— Ты сегодня неважно выглядишь, Марина! Тебе нездоровится?

Смешной мальчик, ему теперь всюду мерещатся уплотненные верхушки.

— И на хор не останешься? — с тревогой спросил он.

Не до хора и песен мне было, хотелось поскорей уйти, но глянула на встревоженного Олега и сказала твердо:

— Непременно останусь. Я очень люблю хор.

— Но тебе нездоровится! Ты говоришь с трудом.

— Что ты, напротив. Я даже очень в голосе. Послушаешь, как буду форте тянуть.

Пришлось петь, чтобы успокоить Олежку; он страшно переживает, — вернется ли в оркестр?

— Бодрее, бодрее Боса! — требовал музрук. — Фортиссимо, Марина Боса! А здесь нежнее. Дольче! Дольче!

И я тянула дольче.

Мне почему-то казалось, что Олежка остался в школе, стоит за дверьми и слушает. Но когда я вышла, в коридоре никого не было.

Нехотя брела домой. Школьный поток давно схлынул, гулко раздавались мои шаги. У меня бывает так, слышу свои шаги. Потом вдруг чьи-то чужие, торопливые… Нет, знакомые… Да, я узнала шаги. Кто-то догонял меня.

— Погоди, Маринка, нам по дороге, — Катерина Михайловна поравнялась со мной. Я знала, что она живет совсем в другой стороне, но не обратила внимания на ее слова, все мне было безразлично. Катерина Михайловна замедлила шаг, не поднимая головы, я чувствовала ее взгляд:

— Тебе нездоровится?

— Нет, ничего. Почему вы так думаете?

— Олег сказал.

— Олег добрый мальчик, очень добрый… Но зачем всюду рассказывать…

— Мне — это не всюду!

Я промолчала.

— Некоторые ребята, очевидно, считают учителя начальством? И сторонятся…

— Нет, нет, Катерина Михайловна, мы вас очень уважаем. Очень.

— Спасибо. Весьма лестно. Но сейчас речь о тебе.

«Непременно скажет, как все: скрытная!» — подумала я.

Но Катерина Михайловна проговорила озабоченно:

— Мы с тобой, Марина, новенькие в школе. Должны помогать друг другу освоиться в новой обстановке. Так что, если потребуется мой совет, помощь…

— Да, конечно, Катерина Михайловна.

Но я ни словом не обмолвилась о том, что мучило меня. И все же стало легче: подошла ко мне, верит мне. Самой как-то невольно поверилось в хорошее.

Прошли еще немного, и Катерина Михайловна стала прощаться.

— Уговор, девочка?

— Да, конечно…

Почему я  т о г д а  не рассказала ей?

Тася! Если бы касалось только меня… Ни в чем не могла разобраться, все спуталось. И чтобы как-то жить, быть со всеми и как все, убедила себя — ничего не было, все в порядке, ажур.

Обычно на ночь наговоримся с Тасей досыта, я про школу, она про свою работу и мечтанья. Особенно любила она послушать о столичных театрах, магазинах, о всем красивом.

Но в ту ночь нам не мечталось.

Уткнулись каждая в свою подушку, спим не спим, а так — занемели.

И все замерло на нашем пустыре. Затихли котлованы.

— Марина! — тихо позвала Тася, — ты где была вчера вечером?

— Когда?

— Ну, вечером, после школы.

— У подруги.

— Неправда! Ты в кафе была, наши девочки видели. Ты подслушивала! Я знаю! Я знаю, ты все слышала, Марина! Марина-а, почему ты молчишь? Затаилась!

— Оставь меня.

— А ты не смей! Ишь затаилась!

Тася вскочила с постели, кинулась ко мне, тормошила, больно вцепилась в плечи:

— Не смей. Ты что, чужая? Слышала,