но тотчас выпрямился, зашагал к двери, выдерживая линию, на пороге оглянулся:

— Ну ты, погуляй тут. Посиди. Обмозгуй. А я побежал. Мне еще нужно на Проспект заглянуть, в тридцать третий. Классная девица. Так что, если надумаешь!..

— Знаю, о ком сказал, — приподнялся Сергей, — знаю, гад!

Сергей рванулся было за ним, шага не ступил, повалился на стул, бился головой о край стола, разорвал на себе рубаху.

На шум прибежала хозяюшка:

— Что вы тут, опять лотерейку не поделите?

— Сволочь я! Сволочь, — выкрикивал Сергей, — смолчал! Подлецу смолчал. С мальчишками, сопляками заводился, а этому смолчал!

Накинулся на хозяйку:

— И ты смолчишь, старая! Стопку поднесет, шлепанцы подарит и смолчишь!

Хозяйка отвела его на кухню, отливала под краном шипящей струей, так что вода лилась потоком по лицу, скатывалась холодом за шиворот, на грудь.

— Шпана психованная! Стопку раздавят, на стенку, на небо до бога лезут!

Притиснула его под кран, пока не пришел в чувство.

Хмель вскоре прошел, но похмелье было тяжелым, как всегда после навязанной пьянки без веселья, без круга добрых друзей.

Свалился на койку переспать угар, но короткое забытье сменилось смятением, мысли путались, голова трещала. То возвеличивал себя, то вдруг вниз, в бездну — с великих высот к уязвленному маленькому человечку. И злоба, и страх безотчетный, и жалость к себе. И спорит с собой — не хочет, боится этого спора, но ничего не может поделать.

Вышел Сергей из рабочей семьи, не знавшей ни нервов, ни зубной боли.

«Та хіба ж кістка болить?»

Рождались, жили и помирали, как положено всем, в трудах праведных, в спокойной уверенности в своей правоте. Сергей не был приучен к душевным болям, не умел превозмогать их, обращаться к лекарям за советом. Как все в его роду, в трудные минуты глушил себя работой либо уходил к друзьям, на люди, надеясь, что пройдет. И проходило. Но теперь навалилось внезапно, он терял веру в себя, в того нового, который вырвался из омута, мечтал о своей трудовой доле, о справедливости и добре.

Плюнули в глаза, утерся рукавом, тварь жалкая! Шумел, провозглашал, красивые слова говорил.

Ну, погоди ж ты, Жорочка!

Час прошел, другой, Егорий не возвращался. И наутро не пришел.

Аудитории, говорок профессора где-то внизу, формулы на черноте доски и зеленые листья за окном, совсем свежая, просвечивающаяся листва. Сутулящиеся спины на скамьях, словно надавила на них надвигающаяся сессия.

Вернулся домой — барахлишко Егория исчезло, а на столе, как в песне поется, лежит записка:

«Под одной крышей не уживемся. Давай не мешать друг другу. За угол сполна заплачено».

Снова розовый мальчик. Полундра

Это случилось в седьмом часу вечера; завсегдатаи собрались уже в своем углу, когда появился Ковальчик, непривычно щеголеватый, в новом весеннем костюме, с выпущенными белоснежными рукавами нейлоновой рубахи, чуть заметными черными крылышками под тугим воротником. И в лице что-то иное, едва уловимое, словно начинает человек новую жизнь.

Марина обрадовалась приходу Виктора, а Виктор не заметил ее, сразу к друзьям, и вскоре за столиком зашумели, заспорили о современном искусстве, абстракции, фресках, о Пикассо, который неизменно оставался современным.

Марина вертелась за стойкой, надеясь, что Виктор увидит ее, но какие-то дородные девицы заслоняли собой все.

— Пойми, Сережа, — доказывал Ковальчик, — нам теперь недостаточно повторять: творчество, творчество, творчество. Нам сейчас новое требуется: сотворчество. Сотворчество зрителя, читателя, народа. Искусство, оберегаемое массами. Народ как а́рбитер элеганциа́рум. Массы, поднявшиеся до сотворчества. Только так, старик. Иначе — случайные суждения, окрики, произвол. Народ должен воспитывать в себе творческую ответственность перед искусством.

Марина перегнулась через стойку буфета, прислушиваясь к тому, что говорил Ковальчик.

— Наконец мне повезло, Сережа, — делился удачей Виктор, — подвернулся заказ, оформление молодежного кафе. Интерьер, плафоны и т. д. Правой рукой солидного мастера.

— Краски твои, подпись мастера?

— Лобово, старик. Подмастерье и мастер — начало извечное.

— Вот тебе и сотворчество.

— Прямолинейно берешь, Сергей.

— Я, разумеется, не поэт и не художник. Но мне так представляется: творчество есть полнейшая цельность души. А не только умение сварганить чего-нибудь этакого. Да какое ж это творчество, когда душонка слаба, когда эта самая душонка налево и направо мигалками подмигивает, за ломаный грош со всяким готова пойти.

— Ну ты, знаешь, — вскипел Ковальчик, — аккуратней подбирай слова!

— А я не про тебя. Я про себя. Верней, про нас с тобой. Чтецы-декламаторы, вот мы кто. Большие буквы охотно исповедуем: Долг, Честь, Справедливость. Тут мы всегда «за». А чуть на маленькие литеры перейдем, тут уж прошу прощения. Тут нас не хватает. Никак к малым буквам не снизойдем. Прохожего не приметим, старушке не поможем, дружка в беде не выручим.

— При чем тут литеры и старушки? Я о чем говорю?

— Да так, в голову взбрело: большие буквы к маленьким приставляются. Без малых им места нет.

Виктор что-то возражал, но Сергей уже не слушал его, уставился на дверь кафе-ресторана — портьера полыхнула, шаркая туфлями, задевая посетителей, к ним приближался Руслан Любовойт:

— Полундра! Девчонку прикончили, — шепнул он Сергею.

— Какую девчонку?

— Ну эту, из парфюмерного…

Сергей уставился на Любовойта, словно не понимая, о чем речь; взгляд внимательный, напряженный, но ни встревоженности, ни сочувствия, только вот эта напряженность человека, пытающегося разобраться в происшедшем. Опустил голову, разглядывал нехитрый, машинный узор пластикового столика. Потом вдруг вскинул голову:

— Любопытно получается, — присматривался он к Любовойту, — мы все тут сидим, ничего не знаем. А ты знаешь!

— Все кругом уже знают. Это вы тут кофейничаете.

Сергей продолжал разглядывать пластик.

— Все соседи всполошились, — причитал Любовойт.

— Теперь всполошатся…

— О чем это вы? — придвинулся к ним Виктор Ковальчик.

— Разве не слышал?

— Слышал, но не пойму, о ком — засуетился Виктор.

За соседними столиками насторожились. Бросив прилавок и выручку, подбежала Тася:

— Что случилось, мальчики? Я вижу, что-то случилось!

— Руслана спроси. Он в курсе. А впрочем и я могу сказать, — повернулся к ней Сергей, — девушку убили.

Все заговорили неспокойно, выкрикивали, как будто непокой мог принести успокоение.

У прилавка кто-то негодовал:

— Девушка, вы обслуживаете или не обслуживаете?

— А вы не кричите! — крикнула Тася. — Чего кричишь, рот открыл. Девушка, девушка! Тут девушку убили, а он свое кричит!

Из-за портьеры выплыл хозяин:

— Тася, работай!

За окном синяя машина с красной полоской развернулась и, набирая скорость, понеслась по проспекту.

— Говорят, она работала в парфюмерном, — рассказывал кто-то, — я сам ее видел.

— Она и в такси села возле парфюмерного, — подхватил Любовойт.

— Он здесь рассказывает! — вспылил Сергей. — Ты пойди  т а м  расскажи. Пригодится.

— Парфюмерного? — насторожился Виктор Ковальчик. — Какого парфюмерного?

— А этого… Нового. «Троянда» или «Лаванда».