— Ты приезжай ещё, ладно?

— Да. Конечно…

— И звонить можешь. Ты помнишь наш номер?

— Помню… Только у нас-то теперь нет телефона.

— Можно ведь с автомата. Иногда…

— Да, конечно. Я буду… Ну, мне пора.

Ивка проводил меня до трамвая.

Трамвай поехал, и я увидел сквозь заднее стекло, как Ивка на краю дороги машет мне вслед. Лицо у Ивки было серьёзное — в отличие от смеющихся лун и солнышек на его костюме.

Я тоже помахал Ивке. И показалось, будто я перед Ивкой в чём-то виноват…

Лифт не работал. Впервые за всё время, как мы тут поселились. Мне показалось это скверной приметой. Конечно, я не пенсионер, но изрядно запыхался, пока шагал на нашу верхотуру.

Сердито сопя, я своим ключом открыл дверь. Бабушка встретила меня в прихожей.

— Ну, как дела? Всё в порядке?

— Угу… Всё нормально.

— Не угукай и не сочиняй. Почему у тебя такой вид?

Я дрыгнул ногами, сбросил влажные кроссовки.

— Пришлось побродить по углям. Сейчас отмоюсь.

— Я не про ноги, а про выражение лица.

— Подымешься пешком на девятый этаж, будет выражение…

— Александр! Не морочь мне голову. Что-то случилось в школе? Рассказывай.

— Расскажу, расскажу. Дай отдышаться.

Я не собирался ничего скрывать. Но всё, что случилось, мне будто нагрузили в рюкзак, и с этой вот тяжестью я сейчас и поднялся по лестнице. Со скандалом из-за Вальдштейна, с печальной памятью о пожарище, с Ивкиной тревогой за старшего брата… Даже нашедшаяся акварель теперь не радовала.

Я походил по комнатам. Послушал, как тикают часы. Здесь они вот уже две недели идут исправно. А в старом доме часто останавливались, даже если гири были подтянуты. Бабушка говорила, что это балуется Квася. Толкать маятник, чтобы часы пошли вновь, было бесполезно. Я открывал стеклянную дверцу, вставал на табурет, запускал руку за механизм и там, на задней медной стенке, нажимал головку нижнего винтика. Надо было подержать палец на этой плоской головке, прыгнуть на пол и только тогда качнуть увесистый диск. Тик-так… Теперь будут идти до нового Квасиного хулиганства.

Какую роль играет этот крепёжный винтик, я не понимал. Я даже никогда его не видел, знал только на ощупь. И уже не помнил, когда открыл странное свойство часов. Ещё в дошкольном возрасте. Никто, кроме меня, не знал, как запустить остановившийся механизм часов, которые были старше моего прапрадедушки Льва Андроновича Шеметилова-Гальского, поручика кавалергардского полка, храбреца и дуэлянта. И я своим умением тихо гордился.

Но здесь это умение было ни к чему. Квася после пожара сгинул, никто не баловался с часами.

Я присел в своей комнате (самой маленькой, девять метров) на раскладушку. Сидел, вспоминал чёрную площадку на месте дома и пальцем оттирал на колене въевшуюся сажу.

Бабушка возникла на пороге.

— Не тяни душу.

Ну, я не стал больше тянуть. Рассказал про школьное дело.

— С ума сойти… — Бабушка села на табурет. Сняла свои старомодные очки и стала покусывать дужку. Была у неё такая привычка.

— Не надо сходить с ума. Сходи завтра в школу. Там всё уладится в пять минут. Ну, не исключат же меня из-за этого дурака… Только не выдавай его, ладно?

Бабушка смотрела на меня, подперев очками подбородок.

— Ну, знаю, — уныло сказал я. — Твой дедушка Лев Андронович, поручик Шеметилов-Гальский, поступил бы иначе. Он вызвал бы обидчика на дуэль. А если бы к нему пристали грубые вымогатели недворянского происхождения, он кликнул бы на помощь верных кавалергардов. В позолоченных кирасах… А мне кого вызывать на дуэль? Вячика? Или Клавдию Борисовну?.. А друзей в кирасах у меня нет. И без кирас нет.

Бабушка молчала. «Вот и плохо, что нет», — говорили её глаза, не защищённые очками. Но без упрёка.

Потом она встала.

— Горе ты моё… Думаешь, мне хочется выслушивать жалобы на внука и педагогические нотации?

— А ты не выслушивай! Ты сразу за меня заступись!

— Ты думаешь, они этого ждут от меня? Ждут покаяния и обещаний, что к тебе будут приняты меры…

Но оказалось, что педагоги ничего не ждали от бабушки. Они позвонили на работу отцу и маме. И родители вдвоём «имели беседу» с Клавдией Борисовной. И та, разумеется, изложила им свой вариант происшедшего: «зверское избиение», «вызывающее поведение»…

А потом, естественно, была беседа родителей со мной.

Мама и папа в своей комнате сидели у шаткого садового стола, и в окна светило оранжевое вечернее солнце. И я стоял в его лучах у порога, босой и всё ещё неотмытый.

— Ну и облик, — горестно сказала мама и поджала губы.

— Будто по минному полю ходил, — усмехнулся отец.

— Я ходил по тому месту, где стоял наш дом. Вот…

— Вместо того, чтобы сидеть на уроках… — Это опять мама.

— Вы прекрасно знаете, что я не сам ушёл, меня выгнали!

— За драку. И за безобразный тон в разговоре с завучем, — покивала мама. — Вырастили мы сыночка…

— Вам разве угодишь? То тихоня и размазня, то драчун и хулиган…

— Драчун ты так себе, — сказал отец, трогая бородку. — Клавдия Борисовна показала нам издалека твоего противника. Это же цыплёнок.

— Этот цыплёнок грозил, что его дружки мне голову свернут! Если не буду платить валюту!

Мама распахнувшимися глазами глянула на отца. Тот усмехнулся опять. Но уже не так уверенно:

— А ты и поверил…

— А надо было ждать и проверять? В прошлом году, когда какой-то тип явился к вам в «Альбатрос» вымогать проценты, вы почему не проверили? Выкинули беднягу из окна! Четверо на одного!.. Я-то хоть один на один…

— Ну… — Отец забарабанил по столу. — Ты не сравнивай. Такова нынешняя деловая жизнь. Взрослая…

— Взрослая? Сейчас в бандах есть восьмилетние убийцы! Та же Клавдия Борисовна рассказывала….

— И ты хочешь стать таким? — сказала мама.

Я возвёл глаза к потолку. Вот она, женская логика.

Отец посмотрел на маму, на меня. В очках горели оранжевые точки.

— Хотелось бы верить, что ты начал эту… этот поединок из-за благородного возмущения, а не с перепугу…

— Именно с перепугу! Ты же знаешь, что я трус!

Он сказал в пространство:

— Остаётся надеяться, что это пройдёт. Когда станешь старше.

— А я не хочу быть старше! Когда маленький, трусом быть легче! Можно это списать на малолетство.