Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Над соснами появился птичий треугольник. То ли гуси, то ли журавли, я не разбирался. А может, аисты? Нет, у нас они не водятся. Я, по крайней мере, никогда не видал…
Зато есть песня.
Я оглянулся на дверь. Достал с самодельной полки кассету. Телевизор стоял здесь: кухня была просторная, почти что гостиная, тут мы и смотрели передачи. Но пока сюда никто не шёл, переживали, наверно. А я… я железный, что ли?
Включил, поставил кассету.
На экране появились мальчишки в белых флотских брюках и оранжевых рубашках. В три шеренги.
И вот песня:
А дальше — об аистёнке, который слабее других и может не долететь до далёкого Юга.
Один мальчик стоял впереди хора. Он-то и был аистёнком, пел тонко и чисто:
Я вдруг понял, что солист похож на Ивку. Волосы, правда, не такие летучие и светлые, но лицо — похожее. И не только лицо. По-моему, у этого мальчика была такая же ясная, как у Ивки, душа. И… может быть, он тоже тревожился за старшего брата.
Господа взрослые, что же вы творите на нашей земле! Может, мы, дети, лишние на ней? И вы решили, что многих, кому уже восемнадцать, можно под корень?
«А дети? — будто возразил мне такой «взрослый». — Вы-то чем лучше? Мало вас, бандитов, в свои юные годы? Откуда вы такие?»
Я не знал, откуда. Хотя нет, я догадывался. Я огрызнулся: «От вас! От вашего озверелого мира. Бандиты — они те, кого с самого рождения никто не любил!» — «Ну, так возьми и полюби! Лыкунчика, Вальдштейна…» — «Издеваешься, да? Дурак…»
Я мотнул головой и снова стал смотреть на экран.
Да, солист явно походил на Ивку. И многие в хоре были на кого-то похожи. Вон те рыженькие близнецы — на Витю Брусилова, одного из «поповичей». А этот, в очках, — на Олега Птахина из моего нынешнего класса. А небольшой, чернявенький — на Рената Латыпова… Но все они были как-то чище, красивее. Песня будто озаряла их изнутри. Каждого… И вон того, тонкошеего, с белобрысой чёлкой и жёлтыми глазами… Тьфу ты, наваждение!
Но нет, лицом он, может, и похож на Вячика Вальдштейна, но… всё равно не похож. На такого разве поднялась бы у меня рука? Даже со страха… Да и страха бы не было.
…Отец однажды услышал эту песню и сказал, что она неправильная.
— Аисты не летают над открытым морем. Они мигрируют на Юг через Сахару.
— Это же просто песня! Она не про географию!
— Песне тоже нужна точность. Особенно если про полёт.
Я не поленился, взял первый том «Мира животных» (тогда у нас была большая библиотека). Прочитал про аистов.
— Они пересекают в полёте Гибралтарский пролив.
— Он же совсем не широкий.
Я сказал:
— Много ли надо измученному аистёнку?
Отец посмотрел внимательно.
— Ты его жалеешь? Или… себя?
Я тогда проглотил это молча. Пожал плечами. А сейчас вспомнил, и стало в горле колюче — не продохнуть. Я перемотал плёнку и пустил песню снова. Лбом вдавился в оконный переплёт.
Тихо вошла мама. Тронула за плечо. Я не обернулся.
— Мама, за что он меня ненавидит?
— Кто?!
— Он…
— Сашенька, да что с тобой! Что за глупости… Ну, перестань…
Я долго не мог уснуть. Мелодия про аистёнка никак не уходила от меня. В бабушкиной комнате слабенько, дребезжаще били часы. К их звону давно все привыкли, никого он не будил.
А ещё звучала, как струнный механизм, бабушкина кровать. Она тоже была старинная — со спинками, похожими на решётки готического собора. Раньше бабушка спала на ней в садовом домике.
Вскоре после полуночи подул шумный ветер. О наружной жестяной подоконник застучали капли. «Вот и лету конец», — подумал я уже сквозь сон.
Однако утром опять было солнечно и тепло. Даже лучше, чем вчера. Ветер прогнал запах дыма, а дождь, видимо, пригасил торфяной пожар.
Родители ушли, когда я ещё спал. Не стали будить. Когда поднялся, бабушка сказала:
— Спишь до десяти. Совесть-то есть?
Я сказал, что нету.
— Зато есть вот что! — И наконец отдал ей акварель со старым домом.
Ну, бабушка засияла! Даже поцеловала обожжённую рамку.
— Я её, бедную, сохраню на память. А картинку вставлю в новую. Такую же рамку, конечно, уже не найти, ну да ладно, главное, что сама акварель цела… Ивушка — ну до чего же славный мальчик! Умница!
— А я? Кто догадался туда поехать?
— И ты… Ешь яичницу и садись за уроки.
— Я же вчера был только на литературе.
— Её и учи.
— А по ней ничего не задали.
— Тебе всегда «ничего не задали»… Тогда чисти штаны, которые вчера извозил. Потом пойдёшь в «Овощи-фрукты» за капустой.
— Если будешь меня мучить, не отдам ещё одну вещь.
— Это какую же?
— А ты забыла!
— Выкладывай!
Я достал из кармана безрукавки железный гребешок.
— Сперва просила, а потом не вспомнила…
— А! Давай, давай! Пригодится.
— Знаю, — хихикнул я.
— Что ты знаешь?
— Что пригодится.
— Ну-ка, марш в магазин!
Гребешок и правда пригодился.
Когда я пришёл из школы и бесшумно отпер дверь, бабушка это не услышала. Я снял кроссовки и на цыпочках подошёл к её комнате.
Бабушка сидела на кровати, перед табуретом. На табурете стояло блюдце с молоком и хлебными крошками. Бабушка гладила гребешком ладонь, улыбалась и что-то шептала.
Я кашлянул у приоткрытой двери. Бабушка быстро воткнула гребешок в волосы. Взялась было за блюдце, но поняла: прятать поздно. Я был уже в комнате.