Когда я была в Курсее, Л. наконец позвонила мне. Я была рада слышать ее. Она вела себя так, будто между нами не пробежала никакая тень, хотела знать, как мои дела, убедиться, что я по-настоящему отдыхаю. Последние месяцы у меня были наполнены разными переживаниями, будет нормально и даже желательно, чтобы я дала себе немного времени на передышку, сделала паузу. Наш разговор оказался довольно продолжительным, я это помню, потому что дул сильный ветер, и я была вынуждена уйти в глубь сада и вскарабкаться на земляной холмик – единственное место, где при северном ветре есть более или менее постоянная связь. Помнится, этот звонок тронул и успокоил меня. Л. обо мне думала. Казалось, и на сей раз Л. лучше любого другого поняла, чем для меня был только что завершившийся год, скольких сил он потребовал, какие сомнения в меня заронил. Она осознавала двойственность моих чувств, ощущение тесно связанных между собой полноты и пустоты. И снова мне показалось, что только Л. знает, в каком я состоянии, даже на расстоянии. Потому что Л. ощутила странное совпадение этих двух моментов: моя последняя книга, в прямом и переносном смысле опередившая меня и находящаяся теперь вне меня, и мои дети, собирающиеся меня покинуть.

Л. сказала, что останется в Париже на все лето, чтобы завершить текст, который должна сдать к началу учебного года: свидетельство об одном недавнем происшествии. Большего она мне пока открыть не может, но для нее это большая работа, с приличным гонораром. Нет, остаться одной в Париже ей не страшно, она любит замедленный ритм жизни освободившегося от туристов города. Потом она куда-нибудь съездит. Она спросила, что у меня намечено на август; помнится, я поведала ей историю нашего знаменитого «домика-для-каникул», названного так детьми, когда они были маленькими. Это родовое имя, обозначающее не место, а время, было определением неизбежной встречи, обновлявшейся из года в год. Каждое лето с одними и теми же друзьями, с которыми я познакомилась, когда мне было двадцать лет, мы на две-три недели снимали дом, на самом деле большой дом. Но никогда дважды один и тот же и в одном и том же месте. Первые несколько лет, когда мы ездили вместе, детей ни у кого не было. Теперь нашим детям столько лет, сколько было нам, когда мы ночи напролет бродили по барам крошечного курорта на атлантическом побережье Испании. Теперь «домик-для-каникул» вмещает восемнадцать – двадцать пять человек, включая детей, в зависимости от года. Состав группы всегда формируется вокруг твердого ядра, к которому со временем примкнули родственные души, посвященные в сообщество.

Редки друзья, о которых мы с уверенностью, с глубоким убеждением можем сказать, что они изменили нашу жизнь, что без них наша жизнь попросту была бы не такой. Что воздействие этой дружбы, ее влияние, не ограничивается несколькими ужинами, вечеринками или проведенными вместе каникулами, но что эта дружба распространила свои лучи гораздо шире. Что речь идет о самом важном выборе, который мы сделали, который глубинно изменил и окончательно определил наш образ жизни. Мои друзья из «дома-для-каникул» как раз из тех, что стоят у основания. К несчастью для меня (но, похоже, к счастью для них), они давно покинули Париж.

По правде говоря, большинство моих друзей уехали из Парижа. Теперь они живут в Нанте, Анжере, Валансе, Рокбароне, Кане, Эвекмоне, Монпелье.

Становилось прохладно. Сходить за свитером означало потерять связь, а значит, прервать разговор. Не знаю, как, взобравшись на земляной холмик в глубине курсейского сада, я в разговоре с Л. дошла до рассказа об этой волне отъездов, несколько лет назад оставившей меня почти сиротой, до тех пор пока я не почувствовала, что способна завести отношения с новыми людьми. Я поведала Л., как один за другим мои друзья собрали детей, багаж – будто город охватила чума, – и об этом абсурдном чувстве утраты, то есть оставленности, которое я ощутила, когда они все уехали меньше чем за пять лет.

Л. сказала, что понимает. Ей знакомо это чувство, она и сама испытала его. Друзья не покинули ее ради провинции, они просто покинули Л. после смерти ее мужа. Она пообещала, что как-нибудь расскажет мне, и пожелала хороших каникул. Она будет думать обо мне.

В августе Франсуа улетел в Вайоминг, а я вместе с Луизой и Полем села в поезд, чтобы отправиться в «дом-для-каникул».

Впервые за долгое время мне показалось, что вещи приобретают свою нормальную форму и пропорции, как если бы все это – этот роман, вышедший несколькими месяцами раньше, вызванный им волнообразный резонанс, – вся эта череда концентрических кругов, распространившихся в невероятном пространстве и глубинно изменивших мои отношения с некоторыми членами моей семьи, – как если бы ничего этого не существовало.

Там, среди тех, чей взгляд не изменился, не помрачнел, не затуманился, тех, кто остался далеко от всей этой тщеты, но так близко ко мне, мне показалось, что мое тело расслабилось.

Мы смеялись, спали, пили, танцевали, мы говорили и ходили часами. Я пообещала себе, что однажды опишу их, моих друзей, рассеянных тут и там; друзей детства и зрелости, и эти двадцать пять или сорок лет, которые стали свидетелями того, как мы растем, становимся родителями, меняем свою жизнь, работу, дома, иногда любовь.

Все это время у меня не было известий от Л. Думаю, я не рассказывала о ней своим друзьям.

Спустя три недели мы, Луиза, Поль и я, вернулись в Париж. Веселые и отдохнувшие, мы занимали семейное купе в скоростном поезде. Я внезапно ощутила себя невероятно живой; я со своими детьми ехала в поезде, увозившем нас из ланд; я приготовила сандвичи, как они любят: с маслом или без, с салатом или без. Мы провели чудесный отпуск. Я смотрела, как за стеклом стремительно проносится пейзаж, мои дети вот-вот разлетятся и начнут жить своей жизнью. Я гордилась ими, гордилась тем, какими людьми они оба стали. Я думала о том, что, несмотря на тревоги и семейные обиды, я передала им нечто все-таки напоминающее радость.

В автобусе, в час пик, когда всех троих стиснула толпа, я внезапно разволновалась до слез. Что-то завершалось, и что-то другое должно было вот-вот начаться, мне невероятно повезло, с самого начала и все это время удача на самом деле не покидала меня. Предстоял приятный и напряженный год, я собиралась приняться за книгу. Я часто буду навещать своих детей там, где они будут находиться. Мне предстоит познать новую жизнь в новых очертаниях, к которой я смогу приспособиться. Следует держать ностальгию на расстоянии и закрепиться в настоящем. Бояться нечего.

* * *