Л. перебила меня:

– Интрига? Ты серьезно? Тебе не нужна интрига, Дельфина, и неожиданные повороты тоже. Ты выше этого, пора бы тебе уже наконец осознать.

Теперь она говорила очень мягко. В ее голосе не было никакой агрессии. Л. стремилась дать мне почувствовать, что она не доверяет тому, что только что услышала. Неужто я и впрямь разработала, выдумала интригу? Она продолжала:

– Тебе незачем придумывать что бы то ни было. Твоя жизнь, твоя личность, твой взгляд на мир должны быть единственным твоим сырьем. Интрига – это ловушка, капкан, ты, разумеется, полагаешь, что она даст тебе защиту или опору, но это ошибка. Интрига ни от чего не убережет, она очень скоро уйдет у тебя из-под ног или рухнет тебе на голову. Чтобы стало понятно, интрига – это вульгарный обман зрения, она не дает никакого трамплина, никакой опоры. Тебе это больше не нужно. Ты теперь не здесь, тебе понятно? Ты недооцениваешь своих читателей. Твои читатели не ждут, чтобы им рассказывали байки, чтобы они могли спокойно уснуть или чтобы утешить их. Они смеются над взаимозаменяемыми персонажами, переходящими из книги в книгу; они смеются над более или менее правдоподобными, ловко состряпанными ситуациями, читаными-перечитаными ими уже десятки раз. Плевать они на них хотели. Ты доказала им, что можешь делать кое-что другое, что можешь завладеть реальностью, схватиться с ней врукопашную; они поняли, что ты ищешь иную реальность и что тебе не страшно.

Между нами уже не было того напряжения, которое я ощутила в ее кухне несколько недель назад. Мы были двумя подругами, говорящими о моей работе и ее последствиях, и меня тронуло, что Л. проявляет такую заинтересованность.

Л. не спрашивала себя, могу ли я написать что-то «после этого». Л. была уверена, что я на это способна, и имела абсолютно четкое представление о том, какой это должно принять оборот.

Развеселившись, я ответила, что она играет словами и пародирует сказанное мной. Я сказала «интрига», но это была фигура речи, ни одна моя книга никогда не предложила читателю ни одной интриги и ее решения в том смысле, какой в это слово вложила Л. Пусть она хотя бы даст мне время объяснить, что я придумала. Она, кого так интересует применение, которое можно придумать для реальности, она-то как раз найдет, наверное, в моем рассказе что-то для себя.

Л. знаком попросила официанта принести нам еще два мохито, дав мне понять таким образом, что времени у нее достаточно, хоть целая ночь. Она откинулась на спинку стула, ее поза словно говорила: ну же, я тебя слушаю, выпьем за книгу, которую ты отказываешься писать, и за ту, которая, как ты утверждаешь, владеет тобой. Я допила свой стакан и приступила к рассказу.

– Героиня… ну, в общем… главное действующее лицо… молодая женщина, которая… только что закончила сниматься в реалити-шоу, где победила. С первых дней зрители передачи увлеклись ею, социальные сети раскалились, она появилась на первых полосах самых популярных иллюстрированных журналов и в телевизионных программах. В течение всего нескольких недель, когда она еще находилась внутри игры – ты знаешь, что их там держат взаперти? – эта девушка стала звездой.

Я ждала, что Л. утвердительно кивнет, но ее лицо не выражало ничего, кроме напряженного внимания. Я продолжала:

– На самом деле меня занимает не столько игра и даже не пребывание взаперти, а скорее то, что происходит потом, когда она оттуда выходит; я хочу сказать, тот момент, когда ей предстоит встретиться с тем образом себя самой, который не имеет с ней ничего общего.

Л. замерла и не сводила с меня глаз. Лицо ее ничего не выражало. Она слушала меня с несколько чрезмерным вниманием. Мне снова казалось, будто мне не хватает слов и я не могу выразить свою мысль, как мне бы этого хотелось. Мне казалось, что я опять превратилась в краснеющую перед классом маленькую девочку, единственной заботой которой было не расплакаться. Но я продолжила свой рассказ:

– В течение нескольких недель ее малейший жест, ненароком брошенное слово становились объектом обсуждений. Всеведущий и всемогущий голос непрестанно расшифровывал ее реакции. Мало-помалу этот голос в общих чертах обрисовал то, что отныне в глазах зрителей стало представлять ее личность. То есть вымысел, имеющий с ней не слишком много общего. Выйдя из игры, она начинает воплощать собой персонаж, образ которого ей неведом, нечто вроде переводной картинки в натуральную величину. И персонаж этот продолжает питаться ею, пожирает ее, словно невидимая ненасытная пиявка. Пресса рыщет по местам ее детства, ее жизнь изобретена заново, чтобы взбудоражить зрителей, и основывается на свидетельствах людей, которые по большей части ее не знали. В результате молодая женщина обнаруживает свой портрет в виде воительницы, хотя на самом деле, разумеется, она еще никогда не чувствовала себя настолько уязвимой, как сейчас.

Л. не скрывала легкой гримасы, но призывала меня продолжать. В силу, сама не понимаю, какой гордыни, заключающейся в нежелании признать поражение, даже оказавшись на земле, я продолжала:

– Так вот, и есть еще один персонаж, молодой парень, монтажер. Он работал над всеми выпусками передачи. На самом деле он активно в ней участвовал, выбирая кадры и эпизоды, создавая то, что она раскрывает. Этот парень ищет способ войти с ней в контакт, хочет снова увидеть ее.

Странным образом мне стало трудно изображать хоть какой-нибудь восторг по поводу того, что я рассказывала. Внезапно все показалось мне гротеском.

– На самом деле (зачем я чуть что повторяю «на самом деле»?) он и сам не особенно хорошо знает, что она за женщина. Он зависит от вымышленной женщины, женщины, в создании которой принял участие, которой не существует.

Л. не шелохнулась. Моя идея теперь предстала передо мной в жутком свете: все было настолько предсказуемо, настолько… искусственно. Все это, в тот самый момент, когда я излагала свою мысль, казалось мне пустым.

Между нами внедрился официант, чтобы поставить на стол стаканы.

Л. вытащила из сумочки пачку бумажных носовых платков. Она тянула время.

Втянув через соломинку хороший глоток коктейля, она машинально стала гонять в стакане листики мяты. Прежде чем заговорить, она еще помедлила.

– Обо всем этом размышляли уже давно, задолго до того, как ты начала писать книги, Дельфина. Мы читали Ролана Барта и Жерара Женетта, Рене Жирара и Жоржа Пуле. Мы писали карточки на картонках и подчеркивали основные понятия четырехцветными шариковыми ручками; заучивали концепции и новые слова, словно открывали для себя Америку; мы создали себе новых кумиров; часами силились определить биографию, вероисповедание, вымысел, настоящую ложь или ложную истину.

Я прекрасно понимала, о чем она, однако не улавливала смысла этого «мы». Возможно, Л. изучала литературу в университете одновременно со мной. Разумеется, тогда она изучала структурализм, новый роман и новую критику, и это «мы» означало поколение, наше поколение, воспитанное на одних мыслителях.

Она продолжала:

– Мы трудились над новыми формами нарратива, изучали попытки некоторых авторов достичь жизненности, двигателя истиной жизни.