Калмыки дико, страшно закричали, замахали короткими кривыми клинками, и два отряда сшиблись.

Хрипели кони, звенела сталь, кричали раненые. Тряслись от страха погонщики верблюдов, не ожидая ничего хорошего от исхода битвы. Только сами верблюды равнодушно глядели перед собой – им не было дела до людей, до их вражды, до их схватки. Для верблюдов от нее ничего не зависело – так или иначе, их все равно погонят вперед по пустыне и рано или поздно приведут к воде.

И ребенок в расшитом золотом халате смотрел так же безмятежно, как прежде, как будто его не волновал исход боя.

Защитники каравана сражаются самоотверженно, но калмыков гораздо больше, и исход схватки скоро становится очевиден. Один за другим падают на песок черные воины, текинские кони, лишившись седоков, замедляют бег. Вскоре только старый воин с разрубленным лицом еще остается в седле, но и он весь изранен и истекает кровью. Оглядевшись по сторонам и увидев, что от его отряда никого не осталось, он спешился и бросился к верблюду, в седле которого безмятежно восседает ребенок со своей нянькой.

Коренастый калмык в мягких сапогах с загнутыми носами, в высокой меховой шапке с красной кистью неторопливо слез с лошади и пошел за ним, переваливаясь, скаля кривые желтые зубы.

Начальник стражи остановился возле ребенка, приложил руку к сердцу, к губам и ко лбу, проговорил срывающимся голосом:

– Прости меня, господин! – и повернулся, чтобы встретить врага лицом к лицу и заслонить собой маленького владыку.

И в ту же секунду длинная калмыцкая стрела пронзила его горло. Старый воин закашлялся, кровь хлынула изо рта, его колени подломились, и он упал лицом в песок.

А калмык, оттолкнув его мягким сапогом, подошел к лежащему верблюду и пристально уставился на ребенка.

Ребенок смотрел перед собой все так же безмятежно, только его указательный палец выводил какие-то узоры по куполу храма из слоновой кости.

Увидев резную игрушку, калмык осклабился и проговорил:

– Шамбала!

Ребенок бросил на него взгляд, в котором промелькнула искра интереса, но тут же отвернулся и взглянул на небо, продолжая рисовать узоры на кровле храма.

Калмык раздраженно сплюнул и поднял саблю, но тут к нему подошел молодой соплеменник и проговорил озабоченно:

– Нойон, идет буря, большая буря!

Калмык недоверчиво оглянулся.

Небо казалось таким же чистым, как раньше, но воздух едва заметно задрожал, заискрился. В то же время верблюды тревожно подняли головы, принюхиваясь, и вожак снова громко заревел.

– Надо искать убежище! – настойчиво повторил молодой кочевник. – Если буря застигнет нас здесь – смерть!

– Смерть… – повторил атаман и снова взглянул на голубоглазого ребенка.

Тот улыбался.

Проводив Иветту Сычеву, капитан Островой вернулся в комнату Анны Мефодьевны и снова подошел к окну.

Но на этот раз он разглядывал не следы, оставленные злоумышленником на подоконнике. На этот раз капитан внимательно вглядывался в окна дома напротив, точнее, соседнего флигеля – в те окна, из которых можно было видеть монтажную люльку, которой воспользовались грабители.

Капитан Островой знал, что в большом городе ни одно событие, в том числе ни одно преступление, не укроется от глаз свидетелей. Задача милиции – только найти нужного свидетеля и заставить его говорить.

И вот здесь-то и проявляются способности настоящего детектива. Потому что найти свидетеля трудно, но еще труднее найти к нему правильный подход. Ведь далеко не каждый свидетель хочет раскрывать душу перед милиционером, а очень часто свидетель и сам не понимает толком, что он видел.

Капитан достал блокнот и на чистом листе нарисовал план соседнего здания, на котором пометил крестиками все подходящие окна.

Еще раз оглядев дом, он заметил, как в одном из окон на третьем этаже шевельнулась занавеска и в просвете что-то блеснуло. Что-то очень похожее на бинокль.

Пометив это окно двойным крестом, Островой покинул квартиру покойного профессора, запер ее и опечатал дверь.

После этого он вышел на улицу, обошел дом и вошел в тот подъезд, где располагались нужные ему квартиры.

Начать обход он решил с квартиры, которой принадлежало то самое окно, где заметил подозрительный блеск.

Поднявшись на третий этаж, Островой сверился со своим планом и позвонил в квартиру номер девятнадцать, расположенную слева от лифта.

За дверью послышались неторопливые шаги, и подозрительный голос, скрипучий, как несмазанная дверь, осведомился:

– Кто это? Я никого не жду!

– Милиция! – ответил капитан и раскрыл перед дверным глазком служебное удостоверение.

За дверью на какое-то время воцарилось молчание – видимо, хозяин квартиры внимательно изучал удостоверение через глазок. Затем тот же скрипучий голос проговорил:

– Давно пора!

Замок лязгнул, дверь открылась, и перед капитаном предстал лысый пузатый гражданин в полосатой пижаме.

– Давно пора! – повторил он. – Потому что это злостное хулиганство с особым цинизмом! Ведь люди имеют право на заслуженный отдых, я правильно говорю?

– Совершенно правильно, – на всякий случай подтвердил капитан, хотя и не понял, о чем идет речь.

– Вы заходите, товарищ майор! – пригласил его полосатый гражданин, опасливо выглянув на лестницу. – А то, сами понимаете, соседи у меня очень любопытные, до всего им есть дело… пойдут, понимаете, ненужные разговоры… и я не исключаю месть с его стороны, а это мне ни к чему, я правильно говорю?

– Вообще-то я пока капитан, – поправил его Островой, входя в квартиру.

– Ну, у вас еще все впереди… так вот, поскольку вы своевременно отреагировали на мой сигнал… я правильно говорю?..

– Извините, как вас по имени-отчеству? – перебил капитан полосатого.

Тот взглянул на Острового с некоторым удивлением, но все же представился:

– Пузырев Степан Степанович! Вы же, как я понимаю, пришли по моему сигналу? Я правильно говорю?

– Извините, много работы! – вздохнул Островой. – Напомните, в чем суть вашей жалобы?

– То есть как? – Степан Степанович заметно огорчился. – Как же вы так приходите… не подготовившись? Суть моей жалобы, точнее моего сигнала, заключается в том, что мой сосед Овсянкин не посещает место основной работы и вообще ведет аморальный и антиобщественный образ жизни по месту прописки, чем категорически мешает людям отдыхать в свободное от работы время… я правильно говорю?

– Извините, не совсем понял! – Островой тряхнул головой, в которой от нудного, скрипучего голоса Пузырева начала набухать тупая боль. – Если он ведет этот самый… аморальный и антиобщественный образ жизни в собственной квартире, это его личное дело… кому это может мешать?