Катя приезжает ко мне раз в неделю, мы встречаемся с ней, как и с Васей, в городских кафе. Раз в неделю я учу ее рассказывать истории; вернее, абсурдистские истории (кажется, все истории вообще таковы); просто удивительно, что кому-то еще нужен такой репетитор, как я; для меня это очень странный хлеб.

Суть письма, которое написала мне Катя неделю назад: я хочу покончить с собой. Я прочла его поздно, почти через сутки (в моем телефоне не подключен интернет). Но не слишком поздно.

Сто раз обваливаюсь и пропадаю, пока Катя не выходит на связь. Уговариваю ее прогулять часть «школы», бросить все и приехать. Девочка решается. Умудряется взять справку в медпункте о том, что плохо себя чувствует, и заранее сдать написанное на перемене сочинение. Родители не в курсе, так как ребенок совершенно уверен в том, что они не поймут ее приоритетов в этот день (у родителей свои проблемы: это разведенные люди, живущие в одном доме и даже в одной комнате – безработному отцу, не слишком хорошо знающему русский, совершенно некуда пойти и т. п.).

Катя проезжает нужную остановку, на которой перепуганная я (не причесанная и не позавтракавшая) встречаю ее. Катин телефон не оплачен, но я прозваниваюсь, нахожу на отдаленной улице и забираю ее.

Кутаю дома пледом – звонок разъяренной матери («Талантливая, да-да, как же! Она – большая актриса! Нахватала двоек! Она обещала уйти в училище! Чему там вы ее учите? Я не хочу, чтобы она стала бомжом! Она больше не будет учиться у вас, она будет наказана! Почему она мне врет?? Как вы можете назначать занятие во время уроков??»). Телефон в руках девочки ходит ходуном. Я обнимаю ее (Катя крупнее меня, и я немного запутываюсь в наших ролях, выжимая из собственного тщедушия все возможное молоко матеролюбви). Перекрывая поток угроз, давлю на телефономать: «я вас очень уважаю» (вранье), «я целиком на стороне вас и вашей дочери» (судорожно-дурацкое первое-попавшееся), «мы с вами обе не хотим потерять ребенка, ведь правда? мы будем требовать с нее завтра, хорошо? НЕ СЕГОДНЯ?»

Добившись нейтрального «я вас услышала» и брошенного дочери «дома поговорим», пою Катю кофе – молоко оказывается прокисшим, в наших чашках плавают белые длинные рыбки. Девочка: «Ничего, нормально». Тихо хихикаем, пьем.

Потом я полтора часа несу вдохновенный вздор о том, как связаны все существа, о каких-то грибницах, рассказываю истории о своем возрасте готовности к суициду (гораздо позже), в обстоятельствах, о внезапном расстройстве чтения, о невозможности даже почистить зубы, о мыслях бросить универ и основать кукольный театр в городе детства, о процедурах по переливанию крови (набирают из твоей вены, колют в твою же попу), о том, как спасли интеллектуальные тесты – там все зашкаливало, и это заставило меня хотя бы чуть-чуть заинтересоваться собой.

Я говорю о тяге к смерти: мы не будем отмахиваться от нее, делать вид, что этого в человеке нет, мы будем учитывать этот вектор, этот глупый танатос, но не сводить все к нему (он только один из векторов). Ты преодолеешь это состояние и заметишь его у других. Прекрасно, что ты столько знаешь об этом.

Мне очень страшно говорить. Я чувствую себя подростком, который не имеет никаких навыков и просто бросается вперед и затыкает собой какой-то пролом.

Я шучу над собой – и Катя, наконец, проговаривается, что летом уже совершала попытку. Сорок таблеток какого-то антидепрессанта и потом полтора месяца в клинике.

И тогда, обнимая ноги девочки, сидящей, как сфинкс, с непроницаемым лицом, с прямой спиной, едва касающейся диванной подушки, я лепечу, потеряв голову от ужаса: ты не можешь это сделать опять, как же тогда я? Наш скромный участок чего-то важного? Чего-то веселого? Опрокидывающего колбасу на лопатки? Нарушающего безмятежность колбасы? Тогда все теряет смысл. Пожалей меня! Ты же меня любишь?

И, добившись едва заметного кивка, покрываю поцелуями колено, упакованное в черные школьные брюки. Бормочу: «Мусечка! Мусечка!» Девочка сидит величественно и неподвижно. В ней происходит долгая работа отказа от идеи.

Потом мы смотрим расписание автобусов. Я даю денег.

Она звонит вечером – приехав, сразу пошла к матери на работу, «вроде бы, нормально поговорили обо всем».

(поправка)

Все, что я делаю с того момента, происходит в свете этой истории. Это не ключ – это луч.

(время дождя)

Пешеходный переход. Дождь – это всегда настоящее продолженное. Или прошлое совершенное.

(анатомический фрагмент)

Мне нужно вброситься в город.

У станции метро несколько раз вежливо уворачиваюсь от раздачи рекламных бумажек. Ко мне бросается рыцарь-коробка с надписью «Русский займ» (безжалостный и беспощадный). Это головогрудь в виде картонного параллелепипеда плюс довольно худые мужские ноги. Кажется, человек в коробке почти ничего не видит, прыгает на звук шагов. Может быть, под коробкой туловища и вовсе нет.

Пожалуйста, на две поездки. Короткий эскалатор и гул полупустого электропоезда (в центр). В вагон входит тонкая старушка – нет, не за милостыней, просто садится, и я разглядываю ее бледную кисть, которая вяло легла на набалдашник качающейся трости. Безымянный палец настолько вывернут, что кажется сломанным. Он гораздо длиннее всех остальных и не сгибается к округлости набалдашника, а, напротив, отворачивается и тянется в сторону. На нем могло быть обручальное кольцо – наверное, оно там и было, женщина однажды пыталась его снять. Наверное, это как-то плохо удалось. И все-таки она его продала и купила, что нужно, заплатила за то, что нужно. Так не выглядят подагра и артрит.

Надеюсь, ее не обобрали.

Стойкий безымянный палец, безымянный герой. Отворачиваюсь, чтобы не расплакаться.

(слабослышащие девушки)

Я вижу, как они красиво жестикулируют – слабослышащие девушки в одинаковых темно-синих джинсах, в запоздалых августовских тапочках с плетеными подошвами; девушки с похожими прическами в виде небрежно закрученных пучков на макушках (волосы каштановые, волосы неопределенно-русые), – в то время как загорелый и сдержанный до неподвижности парень с очень короткими пальцами (одна рука придерживает спортивную сумку на коленях) читает свою бывалую электронную книгу.

«Выделяются такие признаки, как масштаб инноваций (инновации глобальные и локальные)…» – прочитывает он, замерев, и его мощные и коричневые пальцы крестьянина почему-то говорят о Хайдеггере. В затемненном вагонном окне за встрепанно-романтичными головками слабослышащих проступает изображение непроницаемого лица с продольной линией посредине лба (это выступившая на поверхность граница между полушариями его мозга).

И становится пронзительно-стеклянно, и в этой стеклянной задумчивости я смотрю, как грациозно летают девчачьи, крашенные голубым (у одной) или желтым и зеленым (у другой) кончики пальцев, ямочки возникают и пропадают на круглых щеках русоволосой, она заправляет прядку за длинное ухо, за которым прячется телесного цвета слуховой аппарат.