Одна радость, что пронырливый дояр нашел небольшую деревушку, где немцев не было. Деревушка произвела на менеджера тягостное впечатление – полтора десятка народу, куча босых детей. Одеты как с помойки. Заплаты на одежке! И не стильные, дизайнерски разработанные, как на модных трендах, а как попало. Вонь даже сквозь насморк. Лапти! Самые настоящие лапти на ногах у деревенских! А вечером вместо электричества – лучину жгли! Накололи тонких длинных щепок – и палили вместо ламп или хотя бы свечей. Африка какая-то! Хотя в Африке жарко и в лаптях не ходят. Но что хорошо – радушные хозяева оказались, накормили от души, выставили совершенно чужим солдаперам и самогонки мутной, и картошки вареной, и хлеба, и даже квашеная капуста нашлась с луком, чесноком и огурцами. Петров намекнул насчет сала – так и сало нашлось. Все это Леху сильно удивило: чтоб так посторонних угощать? И на вкус все это было вполне съедобно. Надо же, гости дорогие… В его жизни таких гостей пустили бы в пешее эротическое путешествие – а тут вон кормят и спать уложили на сеновале. Сено густо и одуряюще пахло, кололось и мыши попискивали в нем, но зато наконец-то стало тепло, и Леха впервые выспался по-человечески.

А на завтрак дали яичницу. Впервые подумалось, что в прошлом тоже жить можно. Хреново, но можно. А еще обещали баньку истопить.

Его спутники уже корячились во дворе – Жанаев как заведенный пилил дрова на пару со стариком, а Петров с дояром и парой мужиков гремели какой-то странноватой ржавой железякой – издалека выглядело так, что они ее чинят. Детвора вертелась тут же, и как только Леха появился из ворот сеновала, как сразу же окружили его и принялись глазеть, выдерживая безопасную дистанцию. Леха хмыкнул про себя – сейчас-то он выглядел вполне себе – вчера ему притащили откуда-то гимнастерку, брюки навыпуск и ботинки – все было почему-то мокрым, но подсохло и стало вполне впору. Теперь пришелец из будущего смотрелся вполне себе пристойно – не то что вначале. Вначале-то он бы этим деревенским устроил бы незабываемое зрелище. Правда, ботинки ноги намяли, и ходить в них теперь было больно, но Леха терпел, надеясь, что разносится обувка. Чуни были в разы хуже, и в них как-то себя было невозможно уважать. А так – даже с распухшим носом – все же вид был почти бравый.

Все получилось как нельзя лучше, даже удивительно. Начать с того, что еще на подступах к деревушке встретился толковый пацаненок, потому как хоть и говорил не совсем по-русски, а все было понятно в разговоре. Так и оказалось – немцев в деревушке нет и вряд ли приедут – мостик через топкий ручеек кто-то недавно разобрал, а за деревней дальше лес, тупичок тут, в общем, нечего тут немцам делать. Старший из пятерых мужчин, что тут жили, опять же очень удачно оказался сам бывшим воякой – осел тут еще во время Империалистической, женился, так и жил, часть жителей была теперь его прямой родней. Так что общий язык нашли быстро. Поторговались, конечно, не без этого, но и сапоги и корову Семенов пристроил весьма удачно. Получили и хлеба, и картошки, и сала.

Еще и вечерять посадили как званых гостей, с почетом. Народу набилось – вся деревня считай, благо что маленькая. Ну Семенов с Петровым знали, что такое манеры, держались как подобает, церемонно, сдержанно, Жанаев тоже не подкачал, а вот потомок оплошал – лопал, как свинья, и стаканчик держал неправильно – без оттопыренного мизинца, некультурно. А ему как раз стакан дали, стеклянный, настоящий городской. Остальные-то пили из разномастной посуды, потомка уважили, потому как были на нем летная диагоналевая гимнастерка с голубыми петличками и старшинской «пилой» из четырех рубиново-красных треугольничков, хорошие хромовые ботинки и брюки полушерстяные, что для крестьян сразу означало – он тут в группе самый старший. Красавец, как на картинке. Зато потомок пока лопал – помалкивал, и Семенова это вполне устраивало.

Поддерживать беседу пришлось, таким образом, самому Семенову, что он аккуратно и делал, стараясь больше слушать. Хозяин, назвавшийся Евграфом Филипповичем, после третьей чарки сам разговорился, благо нашел свежих слушателей, а вот остальные поскучнели физиомордиями – видно, слышали все это от деда не в первый раз. Дед оказался бравым, Георгиевский крест получившим за захват германского броневика, и по рассказу судя – да, ловко у него получилось: и пулю в смотровую щель водителю загнать, и по люку грохнуть прикладом, и рявкнуть: «Ком хераус!»[7], так что и впрямь оба бронекатчика пошли делать «хераус», заодно отстрелив деду два пальца на руке, а он их в ответ прикладом зашиб. Дед горделиво показывал искалеченную клешню, потом поведал, что попал в эту местность на излечение, а тут и войне конец, и началась «р-р-рэволюционная катавасия», от которой голова кругом пошла. Но он решил в это не впутываться. Повоевал уже, хватит, и потому не ввязывался по возможности в разборки тех и этих, а бегало тут много всяких – не только белых и красных. Вот и остался жив и здоров, а кто драться лез – тут их по лесам и болотам много лежит.

Семенов вежливо слушал, кивал и соображал, что как-то уж очень намекающе речь старика звучит. Не, ну тут понятно – время уборки урожая на носу, сено опять же убирать надо, работы сейчас полно, потому в деревушке лишние руки не были бы обузой. Это-то ясно. Опять же вон молодайка на потомка смотрит зазывно – ясно дело, не прочь бы охмурить и замуж выйти, за летчика-то любая рада, вон он какой сидит пышный и даже «курица» на рукаве золотом вышита… С красным носом, правда, кавалер. Но женщине-то это не помеха – еще и полечит, и поухаживает. Нет, точно глаз положила – как человек опытный и бывалый – как-никак женат уже три года и дети есть – Семенов был совершенно уверен, что томные взгляды молодухи он совершенно правильно оценил. Вот Жанаев спокойно сидел и чинно, не торопясь ел, и на него таращились только детишки, возможно впервые увидев такого диковинного азиатского человека. Там, где сидел Петров, как раз стало шумно – токарь, накатив на грудь, распустил пышный павлиний хвост из словес, расписывая свои героические подвиги, и вот его внимательно слушали. В общем, застолье шло, как подобает, достойно и приятно. Наконец и потомок набил брюхо и стал не так выделяться своим поведением. Семенов успокоился, только посматривал на деда: мало ли, вдруг затеет старый хрыч послать кого, чтобы новую власть известить, что тут-де окруженцы есть… Оно, конечно, вряд ли. Но бдительности терять не следует. Потому пил Семенов аккуратно.

Надо заметить, что он правильно оценил поведение своих товарищей – Жанаев действительно чувствовал себя отлично. Его накормили, и никто не трогал. Но вот чего не представлял себе наблюдательный Семенов – что Жанаеву хотелось обратно, воевать. Не потому, что он любил воевать, просто знал: пока война не кончится, он не поедет к своей Сэсэг[8]. А кончиться война может, если они победят. А для этого ему, Жанаеву, надо идти и воевать. Потому ему было хорошо, но хотелось поскорее вернуться на войну. Чтобы вернуться домой.

И Евграф Филиппович, ветеран Империалистической, тоже думал не вполне так, как предполагал молодой еще Семенов. Не любил Евграф Филиппович советскую власть, хотя и не сказать чтобы сильно от нее потерпел. Однако мыслей, чтоб не пустить сюда этих вояк или сдать их германцам, и в голову не пришло. Да и как сказать, сдать… Германцам?! Это ж дело такое, что красные али белые – это одно, а германцы – они всегда германцы! Свои, бывало, зверствовали и почище, да все одно: те – германцы… И все тут!