– Ленк, можно я честно? Чухня какая-то. Ну, по крайней мере, пока. Я вчера первый вебинар слушала. Очень старалась, честно. Я даже Маринину шкатулку с украшениями достала, пыталась на себя что-то из нее нацепить… Ну не могу я такое. Как слышу про внутреннюю Венеру, мне прям не по себе становится.

– Вот это ты зря. Она же есть! И нужно уметь ее использовать!

– Ленк, мне уже сорок с плюсом. И я никогда не носила вот этого всего, ни каблуков, ни сережек, и за стрижку мою ты меня всегда ругаешь… Может, просто поздно уже? Может, я такая уже и останусь? Не разлюбишь меня?

– Да куда я от тебя денусь, Надь. – Ленка смеялась как-то не очень весело. – Конечно, не разлюблю. Но ты курс все же продолжишь, ладно?

– Ладно, ладно, дорогая. Обязательно продолжу. Спасибо тебе еще раз. Поеду я.

– Только аккуратно давай. Целую!

* * *

Надя катила по Садовому, не замечая заливающих вечерний город теплых огней. Она почти никогда не включала музыку или радио. Ей нравилось слышать, как работает сложный механизм, она любила ощущение слияния с машиной, прикосновение к рулю, плотную поддержку сидения. Вадима она возила редко: он вообще был домосед, а если уж выбирался, то ходил пешком – много, по несколько километров сразу. Пробки его выматывали. А Надя относилась к ним легко, у нее как-то всегда получалось планировать и не опаздывать, и это было еще одно качество, за которое ее ценил шеф. Машина была Надиной персональной капсулой, ее передвижным убежищем, местом, где она бывала наедине с собой и чувствовала себя свободной. Неужели ее теперь придется продать? Нет, ну это чудовищно несправедливо.

В Надиной жизни почти не было личных радостей – была семья, любимые муж и сын, их успехи. Были радости и достижения подруг, бабушки, даже свекрови. Сама она жила, как повелось, и научилась получать удовольствие от исполнения ежедневных обязанностей. Ей даже неловко было за то, какой скучной она стала: ведь составление списков дел и вычеркивание пункта за пунктом стало чуть ли не единственным видом творчества, который она себе позволяла. Ну, кроме кухни – сегодня кулинарные хлопоты возвели в ранг творчества, но Надя готовить совсем не любила, так что это не про нее.

И своего, сугубо личного пространства – такого, как мастерская Вадима, например, – у Нади не было. Дома ее комнатой была их общая спальня. Пусть даже муж в последние месяцы туда не часто заходил, но ощущалась она как общая. Закрыть за собой дверь Надя могла либо на работе, либо в ванной. Негусто, прямо скажем. Машину жалко, за нее еще даже не выплачен кредит. И продавать с рук, в спешке – значит, точно отдавать дешевле рыночной цены, и если еще подзанять, то коллекторам она заплатит, но боже мой, как же так получилось, что после стольких лет работы, старательного исполнения всех обязанностей она вынуждена выбирать между двумя вещами, которые ей дороги, – домом и машиной? И как вообще получилось, что в Надиной жизни не осталось ничего, кроме вот этих вот проблем, даже не ею созданных? Бабушка велела стараться. Ну вот, я старалась. И к чему пришла?

Припарковавшись во дворе (все-таки шлагбаумы – хорошая штука, если речь идет о своем дворе и своем закрепленном парковочном месте), Надя посидела в машине еще пару минут. Ну, хватит. Сеанс жалости к себе окончен. Интересно, дома ли муж? Впрочем, видеть его сейчас ей совсем не хотелось.

Надя медленно шла по лестнице вверх. Ее единственная физическая активность за день, если не считать передвижения по офисным коридорам и беготню с сумками в магазине. Какой же чудовищно длинный вышел сегодня день…

Она тихо вошла в квартиру. В Лешкиной комнате было тихо, свет не горел. Из мастерской Вадима доносился храп. Значит, дома и снова лег на диване. Надя прошла на кухню, выложила в холодильник продукты, потом долго пила чай из огромной кружки, глядя в пространство и ни о чем не думая.

Сорок два – странный возраст. Уже не девушка, еще не тетка. Последние несколько лет женского расцвета, а некоторые в эти годы даже рожают себе новых детей. Но сегодня Надя смотрела на себя в зеркало в ванной и видела в нем усталую немолодую женщину, которой уже поздно рассчитывать на внезапный поворот судьбы. Зеркало безжалостно демонстрировало ей усталые покрасневшие глаза, опущенные уголки губ, ставший каким-то неприятно мягким овал лица и шею, на которой еще не было морщин, но и былой упругости не было тоже. Стриженые волосы лежали отлично – парикмахер у Нади был что надо. Но цвет… Может, зря она настояла на тонировании в этот махагон? Все-таки для ее оттенка кожи этот цвет темноват. Из-за него она такая бледная? Умывшись, Надя полезла в душ и несколько минут стояла, погрузившись в приятное ощущение жестких горячих струй. Все, теперь спать.

Рухнув в постель и включив светильник над изголовьем, Надя вдруг увидела между стеной и столом ту самую картонную папку, в которую вчера едва взглянула. Время – час ночи. Завтра вставать… А, ничего, подумаешь. Она просто заглянет. Надя легко встала, сделала три шага до стола и вернулась к постели с папкой в руках. Открыла ее прямо на одеяле… и как будто нырнула глубоко-глубоко.

Собственно, это и было основным аргументом против Надиной художественной карьеры. Ее девочки. Нет, она, как положено, прошла все испытания академического рисунка, умела виртуозно штриховать и строить сложную перспективу, управлять тенями и красиво располагать блики и нюансы… Но когда выдавался шанс порисовать самостоятельно, без задания, Надя всегда рисовала женщин. И это было странно. Нет, конечно, Модильяни тоже рисовал женщин. И Тулуз-Лотрек. И много кто еще. И Надина сильная, вибрирующая линия подчеркивала ее право на самостоятельную манеру. И все же… ну как-то это несерьезно. Женские фигуры и портреты, с расцветающими складками юбок, переплетенными пальцами и нервно поджатыми ногами, причудливые, яркие, с цветами и насекомыми на заднем плане. Это очень по-женски, говорили ей. Ну да, и что теперь? Да ничего…

В общем, когда Надя забеременела, было как-то сразу понятно, что к ее художествам никто не относится всерьез. У нее был Вадим. У Вадима были совсем другие картины: напряженные и драматичные, оригинальные и непонятные. У него было имя, известное каждому в художественных кругах: отец прославился как художник еще в шестидесятые. Надины девочки на этом фоне выглядели несерьезно. Так считали все – пожалуй, кроме матери. Марина была уверена, что у дочери талант. Но она ничего не понимала в живописи, да и карьеры не сделала, так что ее мнение не ценилось.

Надя тогда как-то легко поверила, что самое естественное – забыть об этой полудетской привычке к рисованию и стать женой и музой Вадима, воспитывать продолжателя династии Невельских. Бабушка горячо поддерживала это стремление. Ей всегда хотелось для внучки респектабельного будущего, а мать Вадима не работала, носила каракулевую шубу и ездила отдыхать на курорты: летом в Кисловодск, а в бархатный сезон – в Ялту или в Сочи. Молодым лауреатской идиллии не досталось. Времена были другие, работы надо было активнее продавать, а у Вадима это выходило крайне плохо. Поэтому дорастив сына до двух лет, Надя пошла на экономический, где и встретила Ленку, которая со временем стала ей самым близким другом.