начале 1850-х казалось «недоваренным» Тургеневу и «безобразием» Анненкову, теперь интригует Анненкова как субъективная реальность, чреватая новым смыслом, «новой силой, силой концепции». Если раньше он критиковал тургеневских «оригиналов» как явление нетипичное или недостойное изображения, то теперь его восхищают их сложные «портреты», их загадочность. Нарративная стратегия «Записок охотника», ранее казавшаяся ему слишком агрессивной, теперь представляется скромной и честной в соотношении с неисчерпаемостью субъективных составляющих в подаче материала. К 1870-м годам, иными словами, «Записки охотника» заняли свое место в русской литературе – в качестве Геродотова экскурса в человеческую реальность, настолько богатую, что неэксплицируемость ее жизненного изобилия стала маркером самого жанра. Наш анализ в 7-й главе показывает, что Достоевский не мог не думать об этой книге, когда издавал собственные «записки» о жизни в остроге, объединяющие документалистику и беллетристику.

Какого сорта «нелепости» в «Записках охотника» могли раздражать Анненкова в 1852 году? На уровне авторского словоупотребления в книге есть топонимы, названия мест, значение которых состоит лишь в том, что они взяты из реальной жизни. Одно из таких слов – Меча в рассказе «Касьян с Красивой Мечи». Это название чаще всего переводится на английский язык как «Kasian from Beautiful Spring», где термин «Beautiful Spring» является простой переводческой рационализацией названия места, значения которого мы на самом деле не знаем. Красивая Меча – приток реки Дон, протекавший мимо имения матери Тургенева. Слово «Меча» не имеет отчетливой этимологии[110]. Можно предположить, что Тургенев выбрал это место обитания для Касьяна отчасти из-за его природной красоты, но, возможно, также и потому, что само название способствует созданию ауры тайны, окружающей характер.

На персонажном уровне в «Записках охотника» имеется множество неконгруэнтных деталей, которые не соответствуют тем культурным типам, созданием которых Тургенев себя прославил. «Недоваренность» «Записок» в этом отношении очевидна уже в первом рассказе – «Хорь и Калиныч». Хорошо известно, что в первоначальной редакции Тургенев сравнивал этих двух героев с Гёте (Хорь) и Шиллером (Калиныч) и отказался от этого сравнения при позднейших публикациях по той причине, что оно вызвало замечания его друзей[111]. Вероятно, он был склонен внести изменения в текст и потому, что Хорь и Калиныч в действительности не представляли точной пары соответствующих шиллеровских типов – человека наивного (или, в терминах Шиллера, гетеанского) и сентиментального: сентиментальный и шиллерианский Хорь, например, общителен, тогда как предположительно гетеанский и наивный (естественный) Калиныч больше похож на одинокого романтика, хотя в соответствии с категориями Шиллера должно быть наоборот. Образы крестьян, созданные на основе только этих типологизирующих категорий, были бы для Тургенева слишком абстрактными, при разработке типов Хоря и Калиныча он опирался в большой (или большей) степени на собственный опыт и знание русской действительности, чем на литературные модели[112]. В 1856 году в письме к В. П. Боткину – своему второму другу, помимо Анненкова, чьим критическим мнением он особенно дорожил, – Тургенев с одобрением цитирует замечание, сделанное Гёте критиком Й. Г. Мерком: «Твое стремление, твое неуклонное направление состоит в том, чтобы придать действительному поэтический образ; другие же пытаются превратить так называемое поэтическое, воображаемое в действительное, но из этого ничего, кроме глупости, не получается»[113].

Художник обязан начинать с эмпирической реальности, поскольку «вообразить» ее он не может. В процессе оформления реальности в «типы», соответствующие категориям, созданным рационально, рассудочно, Тургенев стремился избежать того, что называл «направлением» западнического или славянофильского толка. Так, делясь в 1853 году в письме к Анненкову впечатлениями о пьесе Островского, он признает, что она хороша, однако имеет «направление» или «стремление к направлению» (в данном случае – славянофильство), от чего предостерегал Анненков. Говоря о своем так и не законченном романе, над которым он тогда работал («Два поколения»), Тургенев декларирует противоположное: «В романе моем я старался как можно проще и вернее изобразить, что видел и испытал сам – не заботясь о том, какое поучение можно будет извлечь из этого»[114]. Художник прежде всего и преимущественно сообщает сведения о действительности, и даже если он создает типы, это не значит, что он способен и обязан их полностью объяснить. По этой причине в ряде рассказов в «Записках охотника» сюжет строится вокруг неспособности персонажей совершать поступки в соответствии с «типом», по крайней мере в том изначальном понимании «типа», который задан повествователем. Примером могут служить «Мой сосед Радилов», «Уездный лекарь», «Одинокий волк», «Стучит!» и другие.

Авторская задача в «Записках охотника»

Современники признавали первенство Тургенева среди троих, по крайней мере до публикации «Войны и мира», поэтому именно он устанавливал в прозе те стандарты, которым Достоевский и Толстой открыто бросали вызов, а тайно в большей или меньшей степени следовали. Лучше философски образованный, чем двое других, Тургенев писал изысканные критические эссе о литературе. Одним из таких эссе был разбор в 1845 году перевода «Фауста» Гёте, его первой части[115]. Среди основных положений в этом обзоре была мысль о том, что «поэты», даже большие поэты, не должны предлагать решения тех проблем, которые ставят. Тургенев утверждал, что Гёте начал работу над «Фаустом» очень рано, еще до «Страданий юного Вертера», не имея никакого продуманного плана[116]. Первая часть «Фауста» «прямо вылилась из души Гёте», и в результате она «проникнута бессознательной истиной, непосредственным единством». Только в работе над второй частью Гёте начал задумываться над проблемой придания произведению формы («…начал “обдумывать”, “округлять” и художнически “оканчивать” свое творение»). И дальше Тургенев высказывает предположение, что именно русские читатели способны оценить эту особенность «Фауста», поскольку они, будучи молодой нацией, не нуждаются в решении поставленных проблем, в завершенности и систематизации: «…мы – как народ юный и сильный, который верит и имеет право верить в свое будущее, – не очень-то хлопочем об округлении и завершении нашей жизни и нашего искусства…»[117]

Менее чем через два года после этой статьи Тургенев издал «Хоря и Калиныча», ставшего первым очерком цикла «Записки охотника». У этих текстов была политическая цель, и в этом смысле они как будто предлагали «решение» политических и социальных проблем. «Хорь и Калиныч», как и последовавшие за ним рассказы, стали ответом писателя на призыв к действию, который прозвучал в известной статье Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года»:

Природа – вечный образец искусства, а величайший и благороднейший предмет в природе – человек. А разве мужик — не человек? – Но что может быть интересного в грубом, необразованном человеке? – Как что? – его душа, ум, сердце, страсти, склонности, – словом, всё то же,