Едва он вошел в школьный двор, Тентен снова по секрету передал ему от сестры клятвы в вечной любви и предложения, пусть заурядные, но от этого не менее значительные, о готовности в случае необходимости незамедлительно починить его одежду.

На это ушло не больше тридцати секунд, после чего они сразу присоединились к основной группе, где страстно разглагольствовал Гранжибюс. Он в который раз рассказывал, как накануне вечером они с братом чуть было не попались в ловушку вельранцев, которые теперь не ограничились одними оскорблениями и метанием камней, но и вправду хотели завладеть их драгоценными персонами и принести их в жертву своей неутолимой ненависти.

К счастью, братья Жибюсы находились недалеко от дома; на свист прибежал Турок, их большой датский дог, который как раз в этот день – вот лафа! – был спущен с цепи. Появление огромного сторожевого пса, которого братья тут же натравили на своих недругов, его рычание, его торчащие из красной пасти клыки обратили отряд вельранцев в поспешное бегство.

Поэтому, продолжал Гранжибюс, они попросили Нарсиса каждый вечер около половины шестого отвязывать собаку и посылать им навстречу, чтобы, если надо, она охраняла братьев по дороге домой.

– Негодяи! – сквозь зубы пробурчал Лебрак. – Вот ведь гады! Они нам за это заплатят! И дорого!

Стоял погожий осенний денек: на рассвете рассеялись низкие облака, ночью защитившие землю от холода; было тепло; дымка над ручьем Вернуа, казалось, навсегда растаяла при первых же лучах солнца, а за кустами над Сотой, там, внизу, вражеская опушка щетинилась своими желтыми и местами обнаженными стволами молодых деревьев и строевого леса.

По-настоящему подходящий для сражения день.

– Подождите только, вот наступит вечер! – улыбаясь, процедил Лебрак. Радостный ветерок пробежал над головами лонжевернских солдат. На кучах хвороста и в ветвях садовых деревьев щебетали воробьи и распевали зяблики; солдаты тоже пели, как птицы. Солнце веселило их, делало доверчивыми, забывчивыми и безмятежными. Вчерашние тревоги и полученная их полководцем встрепка отступили, и мальчишки воспользовались переменкой, чтобы разыграть великолепную партию в чехарду.

Но тут раздался свисток отца Симона. Веселье прекратилось, озабоченные складки набежали на лбы, губы собрались в горькие гримасы, глаза подернулись печалью. Увы, это жизнь…

– Ты урок знаешь? – потихоньку спросил Крикун у Лебрака.

– Гм… да… так себе! Постарайся подсказать мне, если можешь! Чтобы и речи не было остаться после уроков, как в субботу. Я отлично вызубрил метрическую систему, знаю назубок меры веса: в чугуне, меди, стаканами, в чем хочешь; но не знаю, что надо, чтобы стать избирателем. Мой папаша наведался к отцу Симону, так что меня точно вызовут к доске по какому-нибудь предмету! Хорошо бы, чтобы это оказалась метрическая система!

Желание Лебрака исполнилось, зато удача, которая улыбнулась ему, чуть было не сыграла злую шутку с его дружком Курносым. Так что без столь же ловкого, сколь и незаметного вмешательства Крикуна, пустившего в ход губы и руки не хуже самого заправского мима, Курносый точно остался бы после уроков.

Бедный парень, который, как мы помним, несколько дней назад уже чуть было не нарвался из-за «гражданина», по-прежнему пребывал в полном неведении относительно условий, необходимых для того, чтобы стать избирателем.

Однако благодаря жестикуляции Крикуна, который потрясал в воздухе правой рукой с четырьмя растопыренными пальцами и спрятанным большим, понял, что их четыре.

Назвать эти условия оказалось делом куда более сложным.

Казалось, Курносый пребывает в глубокой задумчивости. Изобразив приступ временного выпадения памяти, наморщив лоб и нервно шевеля пальцами, он не спускал глаз со спасителя Крикуна, проявлявшего чудеса изобретательности.

Тот быстрым выразительным взглядом указал своему товарищу на висящую на стене карту Франции Вида́ль-Лабла́ша{21}. Курносый, не будучи в курсе, неверно понял эту двусмысленную подсказку и, вместо того чтобы сказать, что надо быть французом, ко всеобщему изумлению ответил, что надо знать гиаграфию страны.

Отец Симон поинтересовался, не сошел ли он с ума или, быть может, потешается над всеми. А глубоко опечаленный тем, что его неверно поняли, Крикун вертел головой во все стороны и незаметно пожимал плечами.

Курносый взял себя в руки. Его осенило, и он сказал:

– Надо быть местным!

– Местным? – этот неточный ответ еще пуще взъярил учителя. – Пруссаком? Или, может, китайцем?

– Французом! – опомнился вызванный. – Надо быть из Франции!

– А, ну наконец-то! А дальше что?

– Дальше? – он умоляюще смотрел на Крикуна.

Тот выхватил из кармана нож, открыл его, сделал вид, что собирается перерезать горло своему соседу по парте Було и ограбить его, после чего стал качать головой справа налево и слева направо.

Курносый догадался, что надо не быть преступником: никого не убить и никого не ограбить, – и незамедлительно заявил об этом. Остальные, хором присоединившись к голосу Крикуна, придали ответу законченную форму, сказав, что следует пользоваться своими гражданскими правами.

Черт возьми, всё не так уж плохо! Курносый перевел дух. Третье условие потребовало от Крикуна особенной выразительности: поднеся руку к подбородку, он пригладил ею несуществующую бородку, провел по невидимым длинным усам. Потом опустил обе руки вниз, чтобы указать таким образом на наличие волосяного покрова в некоем тайном местечке. Потом, точно стыдящий изъясняющегося знаками англичанина Панург, он одновременно два раза подряд воздел вверх обе руки с растопыренными пальцами, а затем – только один большой палец правой руки, что, несомненно, означало число двадцать один. Затем он как-то страшно закашлялся, так что из горла у него вырвались какие-то звуки, смутно похожие на слово «год». И торжествующий Курносый вывел необходимое третье условие:

– Иметь двадцать один год.

– Переходим к четвертому, – в этот момент отец Симон напоминал крупье за рулеточным столом в престольный праздник.

Курносый уставился на Крикуна, потом перевел взгляд к потолку, снова посмотрел на Крикуна; брови его сошлись на переносице, будто его бессильная воля боролась с мутными водами памяти.

Взяв в руку тетрадь, Крикун указательным пальцем выводил на ее обложке невидимые буквы.

Что бы это могло означать? Нет, Курносому это ничего не говорило. Тогда суфлер сморщил нос, открыл рот, стиснув зубы и высунув язык. До ушей утопающего донесся один слог: