Когда чертыхающийся и громко проклинающий этих вельранских придурков Лебрак с развевающимися на ветру волосами, рубахой и обрывками всего остального появился на излучине дороги Соты, он обнаружил там не встречающих его соратников, а папашу Зефирена, старого солдата по прозвищу Бедуин, когда-то воевавшего в Африке. В общине он исполнял скромные обязанности сельского сторожа. Впрочем, это было видно по его до блеска надраенной желтой бляхе, посверкивающей в складках всегда аккуратной синей куртки.

К счастью для Большого Лебрака, Бедуин, представитель общественности Лонжеверна, был глуховат и не очень хорошо видел.

Возвращаясь после своего ежедневного (или почти ежедневного) обхода, он был остановлен воплями и воинственными криками Лебрака, бьющегося в руках вельранцев. Поскольку совершенно случайно он уже бывал жертвой розыгрышей и шуток со стороны некоторых деревенских шалопаев, то ни на секунду не усомнился в том, что злобные выкрики бегущего, можно сказать, нагишом Лебрака адресованы ему. Понемногу он утратил свою уверенность, потому что среди прочих различил слова вроде «свинья» и «мерзавец», каковые в его прямом и логическом сознании никак не увязывались с «законником» (он почитал себя представителем закона). Решив – долг прежде всего – покарать наглеца, оскорбляющего одновременно порядочные нравы и достоинство государственного служащего, он бросился вдогонку, чтобы схватить его или хотя бы узнать, кто это. А при удачном раскладе еще и отшлепать «по праву», чего тот, по его мнению, заслуживал.

Но и Лебрак тоже заметил Бедуина. В криках «безобразник» ему почудились враждебные нотки, и он живенько свернул влево, вверх по общинной дороге, и исчез среди кустов. А сторож, потрясая своей палкой, по-прежнему орал во всё горло:

– Маленький негодник! Погоди, вот я тебя поймаю!

Лонжевернцы, спрятавшиеся в Большом Кустарнике и застигнутые врасплох этим внезапным появлением, следили округлившимися, как у совы, глазами за погоней Бедуина.

– Это он! Это точно он! – воскликнул Крикун, имея в виду своего генерала.

– Он сыграл с ними еще какую-то штуку! – заметил Тентен. – Молодчага! – В его голосе прозвучало восхищение их полководцем.

– Долго еще этот старый пень будет нас доставать? – подхватил Курносый, потирая сухими и затверделыми ладонями свои болезненные синяки.

Он уже задумался о том, не послать ли Тентена или Крикуна, чтобы те, выкрикивая в адрес сторожа какие-нибудь сочные и крепкие эпитеты («старый дурак», «растлитель», «греховодник», «африканский сифилитик» и другие, из тех, что они подслушали в разговорах деревенских стариков), отвлекли Бедуина подальше от мест, где мог схорониться Лебрак.

Ему не пришлось прибегнуть к этому крайнему средству: старый вояка вскоре освободил путь, кляня пострелов, которым он как-нибудь надерет уши и на пару часиков упечет в общинную кутузку, чтобы они составили компанию проживающим на сыроварне крысам.

Курносый тут же прокричал, подражая квохтанью серой куропатки. Это был сигнал сбора лонжевернцев. Получив ответ, он тремя новыми последовательными позывками сигнализировал своему затаившемуся воинству, что опасность временно миновала.

Вскоре из-за кустов показался приближающийся, поначалу неясный и белесый силуэт Лебрака с узелком в руке, затем проявились черты его искаженного злобой лица.

– Ну, старик, ну, дружище! – вот и все, что смог произнести Курносый, с полными слез глазами и стиснутыми зубами грозя кулаком в сторону вельранцев.

И Лебрака окружили.

Все тесемки и шнурки отряда были реквизированы, чтобы сделать его одежду более приличной для возвращения в деревню. Один башмак зашнуровали бечевкой от кнута, другой – веревочкой от сахарной головы, снятой с сабельной гарды; чулки вместо подвязок стянули обрывками тесьмы; нашли прищепку, чтобы соединить и поддержать разодранные надвое штаны. Курносый, опьяненный сознанием жертвы, готов был даже распатронить свою рогатку с резинкой, чтобы соорудить из нее ремень для командира, но тот благородно отказался. Какими-то шипами скрепили самые большие дыры. Ну да, конечно, куртка слегка сползала назад; ворот рубахи непоправимо зиял, а разорванный рукав, в котором не хватало куска, неопровержимо свидетельствовал о жестокой битве, выдержанной воякой.

После того как его худо-бедно «причепурили», Лебрак, окинув свое одеяние меланхолическим взглядом и внутренне оценив количество пинков под зад, которых ему стоил этот наряд, резюмировал свои ощущения в лапидарной фразе, заставившей затрепетать все душевные струны его солдат:

– Черт побери, ну и выдерут же меня дома!

Его предвидение было встречено гробовым молчанием. Отряд, очевидно не зная, чем возразить, под покровом наступающей темноты в скорбной тишине тронулся к деревне.

Как же это шествие отличалось от победоносного возвращения в прошлый понедельник! Хмурая давящая темнота усугубляла их печаль; среди внезапно покрывших небо облаков не зажглась ни одна звезда; тянущиеся вдоль дороги серые стены, казалось, конвоировали разгромленный отряд; ветви кустарников свисали, подобно плакучим ивам. А они шли, волоча ноги, словно на их подошвы давили беды всего человечества и вся осенняя меланхолия.

Никто не заговаривал, чтобы не обострять горестного беспокойства поверженного полководца. Как будто для того, чтобы еще усилить их скорбь, ветер доносил с юго-запада ликующее пение возвращающихся по домам торжествующих вельранцев:

В Вельране жили святоши, а в Лонжеверне – революционеры.

Как обычно, около Большой Липы все остановились, и Лебрак прервал молчание:

– Встречаемся завтра утром возле бани со вторым ударом колокола, зовущего к мессе, – произнес он, постаравшись придать своему голосу твердости. И все же в нем слышалась некоторая дрожь и боязнь ближайшего будущего – тревожного и очень сомнительного, вернее, несомненного.

Солдаты попросту ответили:

– Да!

Побитый камнями Курносый молча принялся пожимать всем руки, и небольшой отряд по тропкам и дорожкам торопливо стал разбредаться по домам.

Когда Лебрак подошел к отчему дому, находящемуся возле верхнего источника, он увидел, что в комнате с очагом горит керосиновая лампа, и сквозь щель в занавесях разглядел родителей, уже сидящих за ужином.

Его бросило в дрожь. Подобная ситуация сводила на нет последние шансы проскользнуть незамеченным в том разоренном виде, в который его повергла безжалостная судьба.

Но, поразмыслив, он понял, что, раньше или позже, через все это предстоит пройти, и решил стоически претерпеть все. Поэтому он отодвинул щеколду, прошел кухню и толкнул дверь в комнату.