Он стал чуть ли не знаменитостью. Поговаривали, что у него открылся дар ясновидения в этой области как следствие безупречного образа жизни… Вы знаете, как ценят в Голландии добродетели!

Я никогда не видел его облаченным иначе, нежели в черный сюртук с округлым горбом на спине, так как под жилеткой меж лопатками он носил свой сачок, зеленый черенок которого спрятать целиком, однако, не удавалось.

А о том, почему он ходит без воротничка, обвязав шею скрученной полоской географической карты, я узнал, заглянув однажды в его каморку под самой крышей. Он указал мне на свой шкаф с бельем, который ни в коем случае нельзя открывать. – Hipocampa Milhauseri, – благоговейно произнес он название редкой гусеницы, окуклившейся у самого шарнира дверцы, – и даст Бог, года через три из кокона вылезет бабочка.

Отправляясь в свои короткие экспедиции, мы всегда садились на поезд, только Сваммердам туда и обратно проделывал путь пешком, поскольку был настолько беден, что не мог позволить себе транспортных расходов, а чтобы не стирать подошвы, он наносил на них слой какого-то мудреного каучукового раствора, который через некоторое время застывал до состояния пористой корки толщиной с кирпич. Как сейчас их вижу…

Он зарабатывал на жизнь продажей диковинных гибридов, которые ему иногда удавалось выводить при скрещивании разных видов бабочек, но доход был слишком незначителен, и уберечь собственную жену он не сумел: его верная половина, с умилением благословлявшая его причуды и терпеливо сносившая нищету, умерла от истощения. С тех пор материальная сторона жизни совсем перестала интересовать Свам-мердама, и он жил только своей мечтой – отыскать какого-то особенного навозного жука, о коем науке известно, что он неукоснительно блюдет верхнюю границу своего обитания, а именно: пребывает в недрах на глубине ровно тридцать семь сантиметров и только там, где земля густо усыпана овечьим пометом.

Мы с моим школьным приятелем всеми силами оспаривали это бредовое утверждение, более того, в наших дерзких юных умах созрел поистине коварный замысел, которому мы время от времени следовали: припася сумку с овечьим «изюмом», мы разбрасывали его на самых твердых участках проселочных дорог и, как индейцы на удачной охоте, ликовали, когда Сваммердам, наткнувшись на заветное месторождение, превращался в бешеного крота и готов был зарыться в землю.

В одно прекрасное утро произошло поистине чудо, потрясшее нас до глубины души.

Мы участвовали в очередной вылазке. Впереди шаркало старичье, распевая дребезжащими голосами песню нашего «Общества», своего рода гимн «Euprepia pudica» (латинское название очень красивой бабочки):

Ты неси, ветерок,

Мне мою малявочку

На научный шесток –

На мою булавочку…

А шествие замыкал длинный и сухой как жердь, в своем неизменном черном облачении, с отточенной лопатой наголо, Ян Сваммердам. Милое старческое лицо излучало свет прямо-таки библейского преображения, а когда чудака спросили, почему у него такой сияющий вид, он торжественным шепотом пояснил, что видел ночью вещий сон.

Мы не преминули незаметно бросить на землю по горсти помета.

Увидев его, Сваммердам встал как вкопанный, стянув с головы панамку, сделал глубокий вздох и, проникнутый надеждой и верой, возвел глаза к небу, взирая на солнце до тех пор, пока его зрачки не сузились до размеров булавочной головки. Потом он приник к земле и начал копать с такой резвостью, что каменистая почва забила фонтаном.

Мы с товарищем стояли поодаль, и в наших сердцах ликовал Сатана.

И вдруг Сваммердам покрылся восковой бледностью, зажал дрожащей ладонью рот, выронив лопатку, и уставился в выкопанную яму.

В следующую секунду он трепетными пальцами извлек из глубины сверкающего зеленым панцирем навозного жучка[33].

От волнения старик не мог вымолвить ни слова, лишь две крупные слезы скатились по его щекам. Наконец он тихим голосом поведал: «Нынче ночью явилась мне покойница жена, лик аж светился, как у святой. Она утешила меня и сказала: „Ян, ты найдешь своего жука"».

Мы, двое юных шалопаев, молча отвалили в сторонку и весь день не могли от стыда взглянуть в лицо друг другу.

Позднее приятель признался мне, что давно испытывает благоговейный страх перед собственной рукой, которая в тот самый миг, когда он хотел сыграть со стариком злую шутку, стала, быть может, десницей святого угодника.

Уже в сумерках доктор Сефарди и юфрау ван Дрейсен подходили к Зейдейк – утопающей во тьме улочке – кривой щели городского «дна», у стыка двух каналов, поблизости от угрюмой церкви св. Николая. Над островерхими кровлями соседней улицы, где было в самом разгаре летнее ярмарочное гулянье, разливалось красноватое зарево от празднично освещенных балаганов и павильончиков, а воздух густел, насыщаясь городскими испарениями, и в лучах полной луны превращался в подобие сказочно мерцающего тумана, в котором проступали резкие контуры церковных башен, словно мачты выплывающих из тьмы кораблей.

Карусели стучали своими моторами, и это было похоже на биение огромного сердца.

Безостановочное мурлыканье многочисленных шарманок, барабанная дробь, зычные голоса зазывал, щелчки, доносившиеся из тиров, – от всего этого дрожал воздух даже на окрестных улицах, а в воображении рисовалось мерцающее в свете факелов людское море, напиравшее на дощатые будки с пряниками, разноцветными сластями и вырезанными из кокоса бородатыми харями людоедов. Легко было представить себе, как несутся по кругу пестро размалеванные карусельные лошадки, взлетают к небу качели, кивают удачливым стрелкам пораженные мишени в виде чернокожих голов с белыми гипсовыми трубками, как толпится народ возле неструганых столов с воткнутыми ножами, на которые набрасывают кольцо за кольцом, а рядом – лоснящиеся жиром тюлени в деревянных чанах с грязной водой, шатры с развевающимися вымпелами и кривыми зеркалами на брезентовых стенках, за которыми гримасничают обезьяны и картаво голосят какаду, вцепившись лапами в серебряные обручи; и все это на мрачном фоне десятка узких домов, вставших плечом к плечу, точно молчаливая дружина великанов с горящими четырехугольными глазами в крестиках оконных переплетов.

В одном из подобных домов, куда, однако, едва доносился шум народного гулянья, на пятом этаже находилась квартира Яна Сваммердама. Подвал этого дома, выделявшегося некоторым наклоном вперед, занимал матросский кабачок «У принца Оранского». Запах травяной лекарственной трухи, исходивший из аптечного магазина рядом с подъездом, окутывал весь дом, а вывеска с надписью: «Hier verkoopt man starke drenken»[34]свидетельствовала еще и о том, что стараниями некоего Лазаря Айдоттера в округе не иссякнет источник горячительной влаги. По узкой крутой лесенке доктор и его спутница поднялись наверх и тут же были встречены пожилой дамой с белоснежными буклями и круглыми детскими глазами – тетушка юфрау ван Дрейсен с сердечной любезностью приветствовала гостей: «Милости прошу, Ева! Добро пожаловать, царь Бальтазар, в Новый Иерусалим!» При виде вошедших шесть человек, в торжественном молчании сидевших вокруг стола, смущенно привстали.