Госпожа Буриньон вместе с прочими участниками ночного бдения (только Лазарь Айдоттер ушел восвояси) у входа в каморку сапожника поджидала задерживавшихся Сваммердама и Еву. И едва они подошли, как она обрушила на племянницу поток слов, дабы надлежащим образом подготовить ее:

– Ты только представь себе, Ева, свершилось нечто неописуемо грандиозное. И как раз сегодня, в праздник летнего солнцестояния, – в этом такая бездна смысла! Да… так о чем бишь я… ну конечно, сбылось великое упование: в отце Авраме родился сегодня духовный человек, принявший образ младенца. Он услышал его крик, когда прилаживал к сапогу каблук, а это, вестимо, и есть второе рождение, ибо первое означает: «в болезни рожать детей своих», как говорится в Писании, если его правильно толкуют, а за этим воспоследует появление третьего волхва, и все цари с Востока будут в сборе. Мари недавно рассказала мне, что слышала краем уха про одного черного дикаря, объявившегося в Амстердаме, а час назад своими глазами видела его через окно нижнего кабачка. Тут-то меня и осенило: вот он, знак свыше! Кто же это может быть, как не Каспар, царь Мавританский? Я и не чаяла такой несказанной милости, подумать только, именно мне выпала миссия найти третьего царя. Я просто горю от блаженного нетерпения, жду не дождусь той минуты, когда смогу послать Мари вниз, чтобы она привела его…

С этими словами она открыла дверь и впустила в комнату сапожника всех, кто желал видеть чудо.

Клинкербогк неподвижно и прямо, точно трость проглотив, сидел во главе длинного стола, заваленного подметками и сапожным инструментом. Одна половина изможденного старческого лица была залита падающим из окна лунным светом так, что седые волосы шкиперской бороденки сверкали подобно металлическим нитям; другая же половина тонула во мраке.

Лысый череп венчала зубчатая корона, вырезанная из золотой фольги.

В каморке стоял кислый запах кож.

Зловещим глазом циклопа, чье тело скрывала тьма, над столом мерцал стеклянный шар, бросавший блики на россыпь десятигульденовых монет, которая горкой громоздилась перед пророком.

Ева, Сефарди и члены духовного сообщества в ожидании встали вдоль стены.

Никто не смел шевельнуться, на всех точно столбняк напал.

Приказчик завороженно смотрел на груду сверкающих монет.

В гробовой тишине время ползло улиткой, минуты казались часами. Из мрака выпорхнула моль и, мелькнув белой пылинкой над свечой, сгорела в пламени.

Неподвижно, точно каменное изваяние, пророк сидел, вперив взгляд в линзу с водой, рот был открыт, пальцы судорожно впились в груду золота. Казалось, он внимает каким-то словам, доносившимся из неведомой дали

В окно ворвался вдруг неясный шум трактирной перепалки, и тотчас же все опять замерло, – должно быть, внизу кто-то открыл и захлопнул дверь портового кабачка.

И опять все та же гробовая тишина.

Ева хотела было взглянуть на Сваммердама, но ей помешала смутная боязнь прочитать на его лице то же предчувствие приближавшейся беды, от которого у самой перехватывало дыхание. На секунду она готова была поверить, что слышит слова, произнесенные тихим, почти беззвучным голосом: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия»[38]. Но это впечатление было мгновенно стерто отзвуками ярмарочного гвалта, которые с порывом ветра пронеслись мимо окна.

Она подняла глаза и увидела, что напряженная неподвижность сменилась на лице Клинкербогка тенью смятения.

– Вопль Содомский и Гоморрский, – послышалось бормотание старика, – велик он, и грех их, тяжел он весьма. Сойду и посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них, восходящий ко Мне, или нет.

– Да ведь это слова Господа из Первой книги Моисея, – дрожащими устами вымолвила сестра Суламифь и перекрестилась. – До того, как Он пролил дождем на Содом и Гоморру серу и огонь… Да не прогневается Владыка, что я скажу еще однажды: может быть, найдется там десять праведников?…

Эти слова подействовали на Клинкербогка как заклинание, и ему явилось видение грядущего конца света. Монотонным голосом, словно читая в трансе какие-то письмена, он заговорил, обращаясь к гостям, жавшимся к стене:

– Вижу ураган, терзающий землю, и все, что стояло прямо, будет стелиться пред гневом его. Вижу тучи стрел. И отверзаются могилы, и надгробные камни и мертвые черепа подняты ветром и, подобно граду, низвергаются на землю. Вздыблены воды рек и озер, и чудовищные уста сдувают их как пену и превращают в моросящий дождь, и павшие тополя преграждают дороги, и большие деревья, словно очески, летят на землю. И все это ради праведников, принявших живое крещение, – старик опять почти перешел на шепот. – Но тот, кого вы ждете, не явится к вам царем, пока не исполнятся сроки. Сначала среди вас должен родиться предвестник, новый человек, для приуготовления царства. Однако многие из вас обретут новые глаза и новые уши, и да не будет об этих людях в который раз сказано: смотрят и не видят, слушают и не слышат, – лицо старика омрачила глубокая печаль, – но и среди них не вижу я Аврама! Ибо каждому будет отмерено его же мерою, а он, прежде чем созрел для духовного рождения, бросил щит праведной бедности, ублажая душу золотым тельцом, а чувства – игрищами. Не успеете и глазом моргнуть, как его не будет с вами… Царь Мавританский принесет ему смирну жизни нездешней и тело его швырнет в мутные воды на съедение рыбам, ибо злато Мельхиора пришло раньше срока, до того как богомладенец нашел свой приют в яслях и мог бы снять проклятие, лежащее на всяком злате. Стало быть, рожден он в не добрый час, когда еще не расступилась тьма… Да и Бальтазар запоздал со своим ладаном. А ты, Габриэла, зарекись тянуть руку к колосьям, не созревшим для жатвы, не дай Бог, серп поранит работника и оставит жнеца без пшеницы…

Юфрау Буриньон, восторженными вздохами сопровождавшая речь пророка, даже не пытаясь вникнуть в ее темный смысл, едва подавила вопль радости, когда услышала свое духовное имя Габриэла. Она что-то торопливо шепнула Мари Фаатц, которая тут же покинула комнату.

Сваммердам хотел было остановить ее, но опоздал – девушка уже резво стучала каблуками по лестнице.

И в ответ на изумленный взгляд Хранительницы порога он опустил руку и лишь покорно покачал головой.

Сапожник вдруг опамятовался и с явным беспокойством окликнул свою внучку, но тотчас же вновь впал в экстаз.

В матросском трактире «У принца Оранского» уже сколотилась разномастная компания из пяти человек, сначала развлекавшаяся игрой в карты, а позднее, с наступлением глубокой ночи, когда зал стал наполняться местным сбродом, как бочка сельдью, игроки перешли в соседнюю комнату, где в дневное время отсыпалась кельнерша Антье по прозвищу Портовая Чушка – бесформенная, размалеванная дешевой косметикой толстуха в красной шелковой юбке до колен, подрагивавшая при ходьбе белым студнем шеи, блекло-желтой косой, отвислыми грудями и трепеща воспаленными ноздрями своего пятачка. Упомянутую компанию составляли: хозяин кабака – бывший шкипер бразильского судна, перевозившего красильное дерево, приземистый крепыш с бычьей шеей, сидевший в одном жилете, на ручищах синий узор татуировки, на ушах, одно из которых было наполовину откушено, – маленькие золотые серьги; рядом – зулус Узибепю в каком-то темно-синем холщовом мундире, напоминавшем спецовку корабельного кочегара; далее – горбатый импресарио варьете с длинными и противными, как паучьи лапки, пальцами; профессор Циттер Арпад, на удивление быстро отрастивший свои усы и одетый в соответствии с новой обстановкой; и пятый игрок – так называемый «индиец» – смуглый субъект в белом колониальном смокинге, один из тех плантаторских сынков, которые временами приплывают в Европу из Батавии или других нидерландских владений, чтобы увидеть родину предков и за несколько ночей самым нелепым образом спустить в притонах папашины деньги.