— Как мы не заблудимся в этом лабиринте? — глянув на коридор за повисшей на одной петле полуовальной дверью, из которой дохнуло промозглым арктическим ветром, Паштет поежился. — Тут сам черт ноги сломит, а раций-то у нас нет.

— Вот, — Тарас достал из бокового кармана рюкзака четыре разноцветных грифельных стержня. — По одному на пару. Будете чертить по пути, чтобы не заблудиться. Стрелки, пометки, кому как удобнее.

— А во сколько сбор? — в свою очередь поинтересовался Треска и поправил ушанку. — Долго нам тут зады отмораживать?

— Пока все не обыщем или не найдем что-нибудь полезное. В общем, к вечеру на этом месте, — Тарас посмотрел на видимый в проломе далекий морской горизонт. — Более точного времени назначать нет смысла, поскольку часы есть только у Паштета.

— Сейчас полвторого, — звонко отчитался Паштет, выпятил грудь под завистливым взглядом Трески и вернул на место отогнутый рукав натовской куртки. Старинные наручные часы являлись предметом его особой гордости, поскольку были механические, а не электронные, и не пострадали в войну.

Как драгоценность с загадочной для молодого поколения надписью «carl zeiss», двадцать лет исправно отсчитывающая минуты молчания по человечеству, ни с того ни с сего угодила к нему в руки, не знал даже дувшийся на эту тайну Треска. И на мен Паштет никогда не шел, какую бы своеобразную роскошь нового мира не предлагали взамен лазавшие на поверхность мародеры и залетные караванщики-торгаши.

Нет, и все тут.

Украсть не пытались: Убежище-то одно — и рано или поздно воришка все равно объявится, либо пропажа всплывет в самый неподходящий момент. А в подземном бункере, приютившем несколько членов личного состава ВМФ и их семей, за кражу полагалась высшая и самая страшная мера наказания в изуродованном радиацией мире — изгнание на поверхность.

Флотская дисциплина за двадцать лет сохранилась, как во времена ДО. Но в те дни, когда у пионерцев гостили караванщики или мародеры из окрестностей, Старейшины всегда незримо усиливали охрану. От залетных можно было ждать чего угодно — начиная с грабежей и заканчивая фатальными диверсиями по захвату территории.

О-о-о! Эй, паря, сменяемся на тйкики, ы? Зырь, чё есть! — как- то, когда Паштет решил посмотреть завозной товар в передвижном рынке, к нему обратился один из многочисленных барыг. На ящике перед ним на брезенте были разложены какие-то ветхие черепки.

— Не интересует, — на ходу отмахнулся рыбак.

— Да не торопись, я за твои вот что тебе, — масляно сверкнул уцелевшим глазом жирный брыластый торгаш.

Заметив, что прохожий замешкался, торговец уже выудил откуда-то из-под ящика нечто, завернутое в несколько слоев тряпья, и через мгновение Паштет чуть не ахнул от неожиданности. Внутри оказалась поразительной красоты статуэтка девушки, сидевшей, поджав ноги, такой белизны, что пионерец чуть не зажмурился.

— Как говорится, экшклюзиффчик, — смрадно дыша перегаром и вцепившись в покупателя, поманил скряга-коротышка кургузым пальцем с грязным ногтем. — Мне один клан за нее тысячу патронов торговал, прикинь. А я тебе затйкики в мен отдам, ы? Вижу ж, что довоенец, а мы в таких вещах друг друга должны понимать. Время-то тебе зачем под землей? То-то и оно, брателло. Не полезнее,' чем жопа с ручкой. А так — красота-красотулечка, крале своей подаришь, у нее глаз порадуется. Глядишь, еще и поблагодарит от души.

Без устали лопочущий торгаш мерзко причмокнул, так что одинокому Паштету захотелось от души съездить по приплюснутой роже.

Миниатюрное личико то ли из фарфора, то ли подобного из чего-то еще было настолько ангельским и воздушным, настолько не вяжущимся с царившим вокруг ужасом и звериным цинизмом, что рыбак шарахнулся от лотка с антиквариатом, как ошпаренный, прикрывая часы рукой.

Даже после войны люди сумели изобрести себе новые деньги. Тысяча патронов! Немыслимая, несусветная сумма в мире, где человеческая жизнь не стоила ровным счетом ничего. Такие сокровища некоторые семьи втайне собирали всю свою короткую, полную лишений жизнь, да и то не успевали в большинстве своем.

В обмен на что… Для кого? В надежде на более благополучное будущее детей? Самообман. С каждым новым поколением уцелевшие будут вырождаться, дичать и звереть, пока однажды не сгинут совсем.

Счастья не будет. Иллюзия.

Паштет ни за что бы не променял свои часы на прекрасную статуэтку. Даже представить не мог ее среди сетей и прочего хлама, обветшавшего в его каморке за двадцать лет. Хотя сердце и сжалось. Сжалось от того, что перед ним на мгновение вновь мелькнул призрачный осколок далекого, безвозвратно исчезнувшего прошлого, в которое он, Юрий Николаевич Яхонтов, в две тысячи тринадцатом еще полный надежд молодой выпускник Факультета промышленного рыболовства Калининградского государственного технического университета, уже никогда не вернется.

Мир, который давно, несмотря на боль, уже стоило отпустить и забыть, доживая свой век на безвкусной грибной похлебке.

Теперь и имен-то почти нет.

Паштет.

И того юноши больше нет. А может, никогда и не было. Но он знал, что прекрасное лицо неизвестной девушки еще будет ему сниться, пока тоже не сотрется из памяти, как и другие воспоминания.

Что связывало Паштета с часами? Память о близких или неимоверная по нынешним меркам цена, которую пришлось за них отвалить? Никто не знал. И, конечно же, никто не видел, как бесшабашный, извечно суеверный повар с вытянутым крысиным личиком после отбоя осторожно запаливал чадящую карбидку у себя в отсеке, насквозь пропахшем развешанными по стенам сетями, и, обхватив колени руками, подолгу сидел и смотрел на часы. Которые продолжали бесшумно идти в полумраке.

Ведь на мрак, окутавший человечество, времени было плевать. И забившиеся под землю люди все чаще отвечали ему тем же. Забывались праздники, слова и песни, дни недели, имена и лица погибших близких.

Мрак. Часы стали бесполезны, потому что теперь было нечего ждать. Ходики человечества встали.

Правда, один раз все-таки беда чуть было не случилась, когда незадачливые рыбаки во время очередного рейда в Пионерске едва не угодили в аномалию, и стрелки на циферблате словно взбесились, начав вращаться туда-сюда.

Тогда перепуганный насмерть Паштет вымолил у Лобачева разрешение подняться на «Грозный» и перевести часы в соответствии с электронными, которые на атомоходе продолжали исправно работать.

Он никогда не любил «электронки» с меняющимися цифрами. В механических было свое, ни с чем не сравнимое очарование. Они шли. В них было движение.

Вот только двигаться уже давно было некуда.

— Добро. Значит, вы по часам, остальные — по солнцу, — выслушав Паштета, кивнул Тарас. — Да и корабль так запросто не обойдешь, так что спокойно собираемся здесь.

— Погодите, — сказал Савельев.

Опустив на пол один из рюкзаков и расшнуровав его, Мичиган раздал окружившим его мужчинам компактные динамо-фонари.