— Непременно побывай на празднике, — велел Джерард. — Смешайся с толпой, слушай и смотри. Понаблюдай за монахами, хорошенько разгляди армейские КПП. Поболтай с солдатами, это крайне важно. Пусть твое лицо примелькается — полезно на будущее.

Он подмигнул Викраму и опустил ладонь ему на плечо, не заметив, как у того исказилось лицо. Джерард не догадывался, что Викраму неприятны чужие прикосновения.

Приближалась годовщина убийства его семьи. Каждый год накануне этого дня Викрама мучили кошмары. Он просыпался от душераздирающего скрежета и понимал, что это сам скрипит зубами. Он просыпался с эрекцией или на мокрой простыне. И всегда — всегда — просыпался от пульсирующей ярости. Казалось, в череп изнутри вонзились сотни ножей. Утром он снова был в порядке, снова становился безучастным Викрамом. Кошмары забывались. Но две-три ночи перед самой годовщиной трагедии дело было совсем плохо. В такие ночи Суманер-Хаус будто вибрировал — так отчетливо слышал Викрам сдавленные рыдания матери и крики сестры на тамильском. Зачем они тогда кричали и плакали? На что надеялись? На жалость убийц? Неужели не понимали, что за ними пришла смерть и что самая слезная мольба не спасет от накрывшего их мрака? Из убежища под кроватью, где он сжался сгустком страха, Викрам видел руки матери и сестры, их беспомощные взмахи. Всего несколько минут назад эти руки обнимали его, гладили по голове, а теперь махали ему на прощанье. Викрам видел скрюченные в отчаянной борьбе пальцы, и спустя много лет руки матери и сестры по-прежнему молотили воздух перед его мысленным взором. Джерард напомнил ему, что родные требуют отмщения.

— Они ждут, — сказал Джерард, — когда их сложат в единое целое, словно картинку из разрозненных кусочков.

И Викрам, следуя его указаниям, отправился на фестиваль. Он двигался в толпе через джунгли под бой барабанов, размышляя о своем. На пути ему встретилась цистерна с кока-колой и черный «моррис майнор» — смятые, раздавленные в аварии. Любопытство подтолкнуло Викрама поближе. На заросшей тропе валялись тела, под фургоном пенилась красновато-бурая жидкость. От одного взгляда на лужи кока-колы Викраму невыносимо захотелось пить. До него здесь явно побывало немало людей — обчистили погибших, забрали деньги и украшения, так что сейчас и взять было нечего. Взгляд Викрама остановился на теле женщины: лицо раскроено, наружу торчит кость, сухожилия и мышцы обнажены, изо рта толчками вытекает кровь. А руки еще шевелятся, немощно разгребая воздух, словно лапки перевернутого на спину муравья. Викрам молча, бесстрастно наблюдал. Тело уже начало распухать, и губы женщины напомнили Викраму брюхо насосавшегося москита, которых он то и дело прихлопывал на себе ладонью. «Хотя ей вроде и не очень больно, — думал Викрам, продолжая путь. — Интересно, долго она еще проживет? Сколько он успеет пройти, прежде чем она умрет, — шагов двадцать? с полмили? Когда он доберется до священного места — она уже будет мертва или нет?» Викрам шагал сквозь джунгли. Над головой верещали обезьяны, перескакивая с дерева на дерево, а издалека уже надвигались барабанный стук и колокольчики танцоров Катакали.

Он подошел к лесному пруду. Мать как-то возила совсем маленького Викрама в свою родную деревню. Там тоже был водоем, да такой большой, что Викрам принял его за море, — настоящего моря он тогда еще не видел. Водная гладь простиралась далеко-далеко, а по берегам буйствовали джунгли, дикие, пугающие. Корни деревьев и лианы расползались по земле. Крохотные изумрудные птички порхали в ветвях. Трехлетний Викрам был напуган. В воде его держала то ли сестра, то ли тетка — он точно не помнил, — а еще кто-то мыл его. Викрам расплакался от страха, и ему пытались объяснить, что вода очень-очень чистая. Позже, на крыльце домика, — память этот домик не сохранила — та же девушка — тетка ли, сестра ли — учила Викрама вязать.

— Глядите-ка! — смеялась она. — Глядите-ка, он сам вяжет. Наш Бэби такой смышленый!

Викрам сидел рядышком на ступеньке, и солнце припекало ему макушку.

— Пить хочу, — сказал он на тамильском, ему тут же принесли зеленую пластмассовую чашку с кокосовым молоком и придержали чашку, пока он пил жадно, большими глотками.

Девушки звали его Бэби — единственным известным им английским словом. И как они гордились, что умеют говорить по-английски, хотя и не ходят в школу. Викрам чувствовал любовь. Звонкие восторженные голоса обволакивали его, добрые руки обнимали и кружили, теплые губы целовали, пока Викрам не заливался смехом от удовольствия. Во всяком случае, он думал, что именно таким бывает удовольствие.

Вода у дома матери была чистой, прозрачной, голубовато-зеленой: зеркало, отражающее небесную ширь. А бурую поверхность пруда, мимо которого сейчас проходил Викрам, затянули водоросли. Здесь давно не было дождя.

Суджи вознес молитвы за благополучие семьи своей сестры, за здоровье матери и расстался с родными. Он спешил домой. Его мать — она заметно сдала с их последней встречи — поцеловала Суджи на прощанье. Она была рада за сына и гордилась его работой на Тео Самарадживу. «Мистер Самараджива — приличный человек, — сказала она. — Такие люди очень нужны нашей стране». Вся родня слышала о его книгах, а теперь еще и фильм вышел про события на Шри-Ланке. «Очень хороший человек, — повторила мать. — Молодец. Весь мир должен знать о наших страданиях».

— Только ты уж поосторожнее, — улучив минутку, шепнул муж сестры Суджи. — У него и враги есть, у твоего мистера Самарадживы. Подскажи ему, что он многое тут подзабыл. Долго жил среди англичан, а они люди чести. Да и сам гляди в оба, за тобой небось тоже следят.

Предостережения были излишни, Суджи и сам все знал. Он оставил подношения многорукому богу и уже развернулся, чтобы уйти, когда монах ткнул ему в руку зажженную лампу. Пришлось вернуться в храм. Возможно, это добрый знак, доверчиво думал Суджи.

Он крутил педали велосипеда, изредка взглядывая на небо, расцвеченное брызгами фейерверков и южными звездами. Из-за позднего часа Суджи не свернул к берегу, а срезал путь и покатил вдоль джунглей. В стороне блеснул под луной пруд. По левую руку от Суджи проплывала деревня. В кронах деревьев подмигивали праздничные зеленые и красные огоньки, придорожный ларек был открыт, несмотря на ночь. Ради фестиваля комендантский час отменили, и улицы все еще были полны народа. На Суджи пахнуло запахом горячего кокосового масла. Перекрикивались дети, лаяли собаки, молодежь слонялась вдоль домов. Если бы не два танка и не вооруженные солдаты, несущие караул по обе стороны деревни, никто и не сказал бы, что здесь идет война. Оставив деревню за спиной, Суджи направил велосипед в сторону дома.

Ночь зачернила дорогу. Небо блестело как отмытое стекло. Еще каких-нибудь двадцать минут, даже меньше — и Суджи оказался бы дома… если бы не препятствие на его пути. Цистерна с кока-колой больше не разливала пенистый напиток; трупы лежали рядом, голые, посеребренные лунным светом. «Моррис майнор» был разграблен полностью. Исчезли сиденья, руль, зеркала — все. Остался лишь скелет машины.

Внезапно из-за поворота с ревом вылетел джип. Суджи, затормозивший перед местом аварии, спешно юркнул под сень ближайших деревьев и затаился. Из джипа выпрыгнул солдат с канистрой в руках, принялся поливать трупы. Еще один джип остановился впритык к первому. И еще один. Из машин посыпались солдаты в камуфляже. Суджи окаменел. Солдаты облили бензином остов «морриса». Кто-то отдавал приказы на сингальском. Какое знакомое лицо. Дорогу затянуло едкой бензиновой гарью, и в следующий момент «моррис майнор» взорвался. Черный дым взвился к верхушкам деревьев. Казалось, и джунгли вспыхнули, пропитавшись резкими запахами тамаринда, эвкалипта и еще чего-то гнилостного, жуткого. С тех пор как беспорядки переросли в настоящую войну, этот запах постоянно преследовал Суджи. Спрятавшись за стволом дерева, Суджи просто ждал. А что он мог сделать? Посмотреть, не остался ли кто в живых, и поднять тревогу, если такое чудо случилось? Суджи знал, что это невозможно. Бензиновый костер будет гореть долго. На Суджи уже накатила волна жара, упругая, смертоносная. Капли пота, капли страха и отчаяния покрывали лицо Суджи. Нет, сейчас уже ничего не сделаешь.