— Она все подстроила, — словно прочитав мои мысли, говорит мама.

— О, мама, может, и нет. Может, это вышло случайно… Со стуком мама ставит на стол миску.

— Твой брат безответствен. Сколько раз я говорила ему быть осторожнее. В мире полно девушек, которые хотели бы устроиться в таком доме, как наш.

— Давай не будем ее подозревать, пока во всем не разберемся.

— Почему? Мы и так знаем, кто она такая, Лючия.

— Но он совсем не обязан на ней жениться. Иногда нужно поступать вопреки правилам.

Как бы я хотела рассказать маме о мире, который находится вне дома 45 по Коммерческой улице. О мире, где полным полно разных новых законов и традиций, где образованные люди принимают свои собственные решения, как им жить, не спрашивая разрешения приходского священника, но это тема, которую я никогда не отважусь с ней обсуждать.

— Не обязан? Что это значит? Твоему брату лучше знать. Не жениться на ней в таком положении — грех! Надеюсь, что с тобой такого не произойдет…

— Не беспокойся, мама.

Но она слишком рассержена, чтобы слушать:

— Мне так стыдно за него. Я гордилась им. Первый из Сартори, который воевал за свою страну. Он был таким отличным примером своим братьям. Орландо и Анджело отправились вслед за ним. Даже Эксодус ушел на фронт, когда стал совершеннолетним, потому что хотел быть как Роберто. Твой брат все испортил.

— Мама, ничего он не испортил. Он ведь женится на ней.

Мама не слушает; она просто не хочет ничего слышать и продолжает свою тираду:

— Я так много сил приложила, чтобы вырастить из вас порядочных людей, у которых есть мораль, принципы, которые будут ответственными и… рассудительными. Будьте начеку, говорила я твоим братьям. Сначала узнайте девушку получше. Кто ее родители? Откуда они? Будьте осторожны, сицилианцы не все одинаковы. И как он себя повел? Нашел сицилианку и сделал ей ребенка!

— Я уверена, что он не хотел досадить нам, — перекладываю я кавателли с доски на поднос, накрытый промасленной бумагой.

— Слишком поздно! — кричит она. — Эта история уже обошла весь Бруклин. Все знают, потому что дурную весть невозможно скрыть. От нее, как от трупа, слишком дурной запах.

— Мама, это скоро забудется.

— Нет, нет, никогда. Как можно вернуть назад доброе имя, Лючия? Никак! Оно утрачено безвозвратно.

Мама открывает выдвижной ящик стола и достает оттуда ложки, искусно вырезанные из дерева, и перебирает их.

— Что сказал папа?

— Он плакал, — трясет головой мама. — Роберто подвел его. Отец никогда ему этого не простит.

— Она, по крайней мере, хорошенькая? — спрашиваю я, и тут же исправляюсь. — Хорошенькая — не то слово. Она хорошая женщина?

— Как она может быть хорошей женщиной?

— Не знаю. Может, она просто симпатичная девушка, которая совершила ошибку.

— Чушь! Думай, прежде чем говорить такое. — Мама закрывает ящик и садится за стол.

— Они будут жить с нами?

— А где еще?

Последний раз, когда семья Сартори шла процессией в церковь Святой Девы Марии из Помпеи, а мама плакала, был день похорон бабушки Анжелы Сартори. Сегодня свадьба Роберто, но наше шествие такое же мрачное, как и тогда, когда мы предали нашу бабулю земле. Сейчас три часа дня. Сложно выбрать худшее время для свадьбы. Мама уже заметила, что в это же самое время в Страстную пятницу Иисуса распяли на кресте.

Папа одет в хороший костюм из темно-синего габардина; белая рубашка и шелковый темно-синий галстук. Мама в черном: простое, расклешенное книзу платье с застежкой на спине. Я решила не рядиться в траур, поэтому на мне светлый парчовый костюм с отложным воротником. Узор на ткани осенний: маленькие золотые листочки, украшенные вышивкой зелеными петлями. Мои туфли на низком каблуке — из золотого атласа, а в сумочке лежит маленькая орхидея, которую мама отказалась приколоть к своему платью.

Мама говорит, что даже название нашей церкви как нельзя лучше подходит к этому случаю. Она убеждена, что семья Сартори обречена и что Роберто погибнет в муках страшнее тех, в которых погибли жителей Помпеи, сгоревшие заживо и погребенные под лавой Везувия.

Мне нравится наша церковь, которая расположена на углу улиц Кармин и Бликер в самом центре итальянского квартала. Над величественным зданием высится крест, а внутри — стены из белого мрамора с едва различимыми прожилками, высокие потолки, статуи святых, со смыслом взирающие на прихожан в мерцающем пламени свечей. Отец Абруцци пожалел папу и постарался сделать в наших обстоятельствах все, что было в его силах. Я заметила, что духовенство становится добродетельным и может утешить только тогда, когда уже что-то стряслось.

Я гляжу в сторону бокового входа в церковь, пытаясь увидеть Роберто, но там нет ни души. Мама, папа, Анджело, Орландо, Эксодус и я в подавленном настроении молча стоим рядом с купелью со святой водой и ждем. Мама уставилась в пол, словно в надежде на то, что, когда она поднимет глаза, все окажется дурным сном, и мы вернемся домой, будем слушать пластинки и есть посыпанное сахарной пудрой печенье, которое мы печем каждую пятницу.

Главная дверь со скрипом открывается и входит Роберто. На нем коричневый костюм. Он придерживает створки, пропуская внутрь свою новую семью. Невеста — очень хрупкая девушка, ей всего девятнадцать лет, у нее черные как смоль волосы, убранные в высокую прическу, и мелкие черты лица. Она хорошенькая, даже несмотря на то, что кусает губы и смотрит в пол. Ей просто недостает уверенности в себе. На ней бледно-желтый костюм (и где она такой нашла в это время года, не могу понять) и черные лакированные туфли. Ее глаза закрывает причудливая вуаль, прикрепленная к голове лентой. Позади нее стоят ее родители, такие же маленькие и хрупкие, как она, похожие на раненых птичек. С ними несколько маленьких детей. Самой младшей девочке около восьми лет. Очевидно, Розмари самая старшая, как и наш Роберто.

— Пап. Это мистер и миссис Ланселатти. А это Розмари, — говорит Роберто.

— Рада с вами познакомиться, — слишком громко говорит Розмари. Я вижу, как она напугана.

— Здравствуйте, — бормочет мама. Все, на что оказывается способен папа, это кивнуть в знак приветствия.

Сжимая в руках молитвенник, отец Абруцци идет по центральному проходу между рядами. Он приглашает нас в ризницу. Мы следуем за ним, и мне приходит на ум, что все собравшиеся думают одно и то же: «Плохо получилось». Хотя отец Абруцци и старается быть приветливым, но всем понятно, что ему не нравится это дело. Он любит правила, предписания, чувство единения в его приходе и придает большое значение тому, чтобы имена вступающих в брак были за полтора месяца до свадьбы напечатаны в еженедельном церковном бюллетене: еще одно негласное правило, которого мы не соблюли.

Священник одет не в красивую бело-золотую ризу, а в черную сутану (мы по-настоящему наказаны). Мама открывает молитвенник, и я беру ее за руку. Сейчас такой момент, когда только дочь может утешить мать — сыновья не в состоянии понять, что такое честь и добродетель, ими управляют более приземленные чувства, — поэтому, когда мама сжимает мою руку, я чувствую, что могу помочь ей в ситуации, кажущейся безнадежной.