понятно не больше. Книгу уже перевели. Коли так получилось, я сегодня ночью снова взялся за этот талмуд. Ужасно. Больше всего мне хотелось выразить сочувствие отважному герою-переводчику. И вдобавок подарить бутылку отличного виски. Адова работа, без сомнений.

– Будем надеяться, он верный сторонник коммунистического учения, с радостью потрудившийся на благо революции.

– Даже для коммуниста страдания от Марксовой латыни должны быть чрезмерны.

– Перевод вообще опасная тема. – Дарвин воодушевился. – Знаю по собственному опыту. И могу вас уверить, с каждой книгой я перестаю спать и все спрашиваю себя, о каком переводчике издатель думает на этот раз. Представьте, если работа достанется человеку, ничуть не интересующемуся цветочной пыльцой или усоногими! Чудовищная мысль. И прежде всего – причина скольких ошибок!

Вернув «Капитал» на место, доктор Беккет провел пальцем по тисненым золотым буквам на корешке.

– Мне действительно интересно: то, что я так мало понял, объясняется моими недостаточными знаниями или нехваткой у автора дара слова? До глубокой ночи я искал интересный пассаж, о котором мог бы с ним заговорить. Ведь чтобы задать приличный вопрос, нужно хоть что-то понимать.

– Ну, может, тут есть и плюсы. Если автора никто не понимает, его высказывания легче уйдут в небытие. Возможно, стиль убережет нас от революции. – Глаза у Дарвина озорно сверкнули. – Во всяком случае, мое вам глубокое сочувствие.

– Благодарю. Около половины второго я испытал сильное желание зашвырнуть книгу в угол. Особенно меня разозлило, что в предисловии Маркс утверждает, будто бы изложил вопрос популярно, поскольку иначе его трудно понять. А потом пошло-поехало. Форма стоимости, величина стоимости, субстанция стоимости вывели меня из себя уже на первых страницах. Я попытался плохонькими словами записывать на листочках собственные определения, но через пару страниц они рушились как карточный домик.

– Бедняга.

– Вы смеетесь надо мной.

– Отнюдь. Только понимаю, что оказался умницей, не разрезав последующие страницы.

– Нырнув наконец в постель, без сил от накопления капитала и его же экспроприации, я не смог уснуть. Сегодня утром за чаем у меня гудела голова и было ощущение человека, который купил слона и теперь не знает, куда его девать.

Дарвин рассмеялся. При этом у него отошли газы, и он смутился. Что напомнило вежливо ничего не заметившему доктору о работе. Он наконец вернулся к блокноту, быстро пробежал записи, сделанные во время последнего визита, и спросил:

– Средство для укрепления сердца уже подействовало? Дайте-ка я сперва послушаю пульс.

Он сосредоточенно считал, пальпировал – дольше, чем обычно. Дарвин забеспокоился. Доктор Беккет несколько раз перекладывал пальцы и начинал заново. Узкое костлявое запястье он держал так осторожно, как будто оно могло разбиться. Что дало Дарвину повод спросить, все ли в порядке. И еще он сообщил о возвращении старого врага.

– Вы о тошноте?

– О ней тоже. Но я имею в виду стеснение в груди. Сегодня ночью у меня было странное чувство: как будто сердцу там, где оно сидит, не хватает места, и оно постепенно опускается вниз. Хотя я знаю, что анатомически это, разумеется, невозможно, чувство не отпускает. Оно наваливается, стоит проснуться ночью, и всерьез приходится размышлять: а может, такое все-таки бывает?

– В сердце есть другие неприятные ощущения? Нарушения сердечного ритма? Боль? Может, оно стучит?

– Да, увы. Мое сердце не просто спокойно опускается. Оно опускается, бунтуя! Да и вообще в теле неспокойно. Сегодня ночью нервные стволы ощущались как вибрирующие скрипичные струны. Кто тут уснет?

Пока Дарвин рассказывал, сердце его перешло на галоп. А когда вдобавок начало спотыкаться, он левой рукой коснулся бороды. Глупая привычка. Вообще-то движение оканчивалось не у цели, не на левой стороне груди, напротив того хлопотного места, где он чувствовал крупные сосуды, прикрепляющиеся к сердечной мышце. Иногда бессонными ночами у него возникало ощущение, будто сердце, сокращаясь, взбивает кровь, и только тогда она может выйти из желудочков. В такие мгновения он воочию видел розовую пену, несмотря на нежный цвет таившую в себе нешуточную угрозу. Дарвин знал, почему он бросил изучать медицину. Он не вынес бы зрелищ, связанных с врачебной практикой.

– У вас опять учащенный пульс. Сейчас мы немного смягчим сердце и нервы. Я дам средство, которое успокоит.

Дарвин, как всегда, был согласен.

– А вы можете сделать еще что-то против болезненных движений в кишечнике? Кроме того, я боюсь, что желчь опять застоялась и вместо пищи переваривает мои внутренности.

Доктор Беккет подождал, пока Дарвин, осторожно, чтобы не причинить боль бедру, медленно ляжет, и прощупал ему живот, не найдя ничего тревожного.

– Всего-навсего ваше повышенное газообразование. Сегодня следует особенно внимательно следить за тем, чтобы лежать совершенно горизонтально или сидеть очень прямо. Тогда кишечный сок сможет течь свободно.

Доктор налил из графина немного воды в стакан, стоявший на письменном столе, достал из чемодана бутылочку, набрал пипеткой молочную жидкость и, капнув в воду, дал выпить Дарвину, который больше ни о чем не спрашивал. Потом потянул за звонок, и тут же явился Джозеф. Держась за скрипучую ручку двери, он с легким поклоном спросил, чем может быть полезен. Беккет попросил чашку теплого молока с глотком бренди.

Когда дворецкий удалился, доктор сказал:

– В ближайшие дни необходимо больше покоя, чем обычно. Я потом поговорю с Джозефом, он позаботится. Если я вправе дать совет, сегодня и завтра не работайте после обеда. Для вашего здоровья было бы лучше проводить опыты только по утрам, а потом отдыхать.

Когда доктор записывал в блокнот препараты и дозы, Дарвин лаконично заметил:

– Мне скоро конец.

Беккет прикусил нижнюю губу, взял кашемировый плед и, сложив его в длину, почти нежно укрыл старика.

– Вы ведь тоже так считаете?

– Нет. Просто вас скрутило. Никакой серьезной опасности нет и в помине.

Дарвин левой рукой почесал бороду.

– Эмма безутешна. Она полагает, я своим неверием погубил нашу совместную будущую жизнь. Мне трудно смотреть, как она страдает. Все надеется, что меня можно переубедить. Если я обращусь всерьез, твердит она, Бог простит меня и в последнюю секунду.

– И в угоду ей вы вернетесь к старой вере?

– А вы бы вернулись? Это был бы обман, поскольку тогда мне пришлось бы притворяться перед Эммой. И перед нашим священником Томасом Гудвиллом, который, как вам известно, мне дорог как друг. Кроме того, оба, конечно, поймут, что я ради мира выделываюсь. Актер я никуда не годный.

– Я бы на вашем месте тоже так не поступил.

Дарвин протянул руку под одеялом, и доктор Беккет, мгновение помедлив, пожал ее.

– Знаете, – сказал Дарвин, – более чем печально, что мы оба хоть и все отрицаем, но не в состоянии дать