Мэри Ливингстон взяла мои руки в свои. Руки у нее были теплые и сильные. Я почувствовала в ней белые фиалки, простые и радостные, но с траурными фиолетовыми сердцевинками – предвестниками чего-то темного, что в будущем омрачит ее жизнь.

– Да, он покоится в аббатстве, – мягко промолвила она. – Его перенесли туда со всеми почестями. Королева позаботилась обо всем.

Итак, я знала, где нахожусь, и какой нынче день, и какое время суток. Я знала, куда они отнесли его. У меня были свитые воедино нити, крепко привязывавшие меня к жизни – Грэнмьюар и Мэри Гордон, вина и мщение. Теперь я хотела лишь одного – встать и пойти в аббатство, чтобы увидеть все собственными глазами и убедиться, что тот ужас, который запечатлелся в моей памяти – в самом деле правда.

Я открыла глаза. Я сделала глубокий вдох, повернулась на кровати, вытянула ноги, опустила их и поставила ступни на пол. Он был каменный, холодный. Я встала. Мои ноги дрожали, и я чувствовала, как из меня сочится кровь.

– Пожалуйста, помогите мне одеться, – сказала я. – Мои близкие из Грэнмьюара – за ними послали?

– Да, – отвечала Мэри Ливингстон. – Королева отправила к ним нарочного еще в ту ночь, когда ты родила. Они должны быть здесь уже через несколько дней. Ринетт, ma chere,[31] пожалуйста, ляг. Ты еще слишком слаба, чтобы вставать с постели.

– Я хочу одеться. Хочу пойти в аббатство.

– О Ринетт. – Она обняла меня одной рукой за талию. – Ты туда не дойдешь, это слишком далеко. У тебя был жар, и ты потеряла много крови. Останься здесь, со своей малышкой и отдохни. Он поймет.

– Я хочу пойти в аббатство. Пожалуйста, помогите мне помыться и одеться.

Я перехватила взгляд, который Мэри Ливингстон бросила на двух остальных девушек. Они все думали, что от горя я лишилась рассудка. Что ж, пусть считают меня безумной. Я должна была увидеть его.

Нехотя они принесли мне теплой воды, и свежее белье, и чистое платье, которое я никогда раньше не видела. Оно было сшито из черного шелка, с жестким стоячим воротником по последней французской моде и с разрезами на рукавах, подбитыми белым полотном с черной вышивкой. Интересно, которую из придворных дам королевы сочли достаточно похожей на меня по росту и телосложению, чтобы приказать ей расстаться с одним из ее платьев? Во всяком случае, не Мэри Ливингстон – она была намного ниже и полнее меня.

Наконец, я была готова. Элспет велели остаться с ребенком; я оперлась на руку Мэри Ливингстон, Элисаун держалась рядом с другой стороны, и, хотя обе они встречали каждый мой шаг протестами, мы медленно проделали весь путь по галерее и, пройдя через отдельный выход из дворца, предназначенный только для личного штата королевы, вступили в главный неф старинного аббатства Холируд.

Длинный и узкий, он был отделен от боковых нефов колоннадами, напомнившими мне ряды цветочных стеблей. Высокие стрельчатые окна боковых нефов были темны; солнце давно уже село. На пересечении продольных нефов с поперечными стоял катафалк, на обоих концах его горели свечи: по одной на каждом. Да, на катафалке лежало тело – я его видела. Но я не могла опознать в нем Александра – для этого надо было подойти ближе.

– Я пойду туда одна, – сказала я. – Пожалуйста, подождите тут.

– Ты не сможешь столько пройти.

– Смогу. Мне надо остаться одной. Пожалуйста.

– Да поможет тебе Пресвятая Дева, – прошептала Мэри Ливингстон и отпустила мой локоть.

Я сделала первый шаг, потом второй. На каменном полу церкви виднелись сколы и трещины, а на колоннах – следы огня. Я, конечно же, знала эту историю: двадцать лет назад солдаты английского лорда-протектора Сомерсета[32] разграбили и сожгли церковь и похитили большую латунную купель и листы свинца с крыши. Но главный придел остался стоять, безмолвный и намоленный, в этих стенах были погребены шотландские короли, и пахло древними камнями и веками воскурявшимся здесь ладаном. Каждый новый шаг приближал меня к катафалку. Наконец, я подошла туда, где начинались темные развалины поперечных нефов. Я остановилась.

«Александр, Александр…»

Он лежал меж двух свечей, горящих в изголовье и изножье катафалка, его руки были сложены на груди. На нем было незнакомое мне черное платье, как и мое, с чужого плеча; его собственные рубашка, камзол и рейтузы – о, его рубашка, которую я сшила своими руками! – должно быть, слишком пропитались кровью. Его непокрытое лицо, обращенное к сводчатому потолку храма, было спокойно и безмятежно. О Боже, каким мертвенно белым было оно! Одни только его волосы остались прежними, блестящими в свете свечей. Глядя на его золотые кудри, я мысленно увидела золотой ирис, его цветок. Я протянула руку и дотронулась до них. Они были шелковистыми и пружинистыми, такими же, как всегда.

Его глаза были закрыты.

Я коснулась его щеки.

Холодная. Мягкая и дряблая, меж тем как при жизни она всегда была теплой и упругой.

«Александр…»

Наверное, я выкрикнула его имя вслух. Я знаю, что бросилась ему на грудь, несмотря на надетое на нем чужое платье и разложение, уже тронувшее его плоть, и кричала, кричала, кричала. Я понимала, что кричу, потому что от крика у меня заболело горло. Как же, как же это могло случиться? Почему мы сейчас не в Грэнмьюаре, невредимые и счастливые, вместе с нашей дочерью, принадлежащей только нам двоим, и вовсе не крестницей королевы?

«Потому что ты настаивала на поездке в Эдинбург».

Это был голос Александра.

«Потому что ты хотела во что бы то ни стало передать серебряный ларец королеве».

Я ощупала его лицо, его губы – он не мог говорить, не мог! Его голова мотнулась в сторону от меня. Рана на его горле была небрежно зашита черной ниткой. Вокруг нее все еще оставалась кровь, засохшая, почерневшая. Тот, кто обмывал его тело, сделал это кое-как. Когда его голова повернулась, несколько чешуек запекшейся крови отслоились и осыпались на катафалк.

«Я был бы сейчас жив, если бы не ты и не твой серебряный ларец».

– Нет! – проговорила я, вне себя от ужаса и чувства вины. – О нет. Прости меня, прости!

Я положила ладони по обе стороны от его головы, как часто делала при его жизни. Он был теперь как изваяние из холодной мягкой глины, но я нарушила его упокоение и должна была это исправить. Я повернула его голову – и внезапно свет траурных свечей высек малиновую искру под его ухом, там, где корка запекшейся крови треснула и осыпалась.