Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Возможно, когда-нибудь вы позволите мне рассмотреть его, – сказал Никола де Клерак.
– Возможно.
Мне казалось, что мой голос доносится до меня откуда-то издалека. И снова чудилось, будто я слышу шаги монахов августинцев, все бредущих, бредущих. Они слышались так явственно, что я рывком обернулась. Но никого не увидела.
– Мадам, прошу вас, позвольте мне подозвать сопровождающих вас женщин.
Высоко подняв голову, я решительно повернулась, чтобы направиться обратно, к выходу из главного нефа. Но после первого же шага ничком упала в его объятия.
Я слышала, как он зовет Мэри Ливингстон, слышала, как она разговаривает с ним по-французски, и как Элисаун что-то бормочет на эдинбургском диалекте шотландского. Я чувствовала ярость и унижение оттого, что он видит меня такой слабой и беспомощной. Но хуже всего было то, что, в конце концов, он поднял меня на руки, точно малого ребенка, и понес – понес! – к выходу из церкви аббатства.
От него исходил аромат померанца и мирры. Мне показалось, что от него также пахнет усыпляющими лилово-золотистыми цветками сладко-горького паслена. Я продолжала сжимать в кулаке рубин.
Я думала: «Для чего он явился в церковь аббатства, этот месье Никола де Клерак, царедворец и так называемый секретарь, выглядящий как модная картинка? Неужто в самом деле лишь для того, чтобы принести соболезнования горюющей вдове? Или же он тоже рассчитывал найти какие-то улики, связанные с убийством Александра?
Найти или, наоборот, скрыть?
Случайно ли он оказался поблизости, чтобы дать отпор убийце, но лишь после того, как все было кончено?
И почему он предложил помочь мне узнать правду?»
Мне не стоило показывать ему рубин. Если он был участником заговора с целью убить моего мужа, то он вполне может предупредить убийцу, чтобы тот спрятал свой украшенный драгоценными камнями кинжал или выбросил его в море. Правда, Мария де Гиз любила его и доверяла ему, и он был и умен, и хитер, несмотря на все его франтовство. Это было очевидно.
Между тем я с каждой минутой становилась все легче и подымалась все выше, пока не оставила их всех далеко внизу.
Я не желала звать свою дочь Мэри. Это имя выбрала для нее не я, а королева, и я негодовала на ее непрошеное вмешательство в мои дела. Но обряд крещения был совершен, и теперь моя дочь звалась Мэри Гордон в глазах Бога и людей. Но для себя я переделала ее имя в Майри, что по-гэльски означает «горечь», ведь само ее рождение было горьким, как полынь.
У нее были волосы Александра, золотистые, мягкие, как дорогой шелк. Они тоже вились. Однако, глядя на нее, я мысленно видела не цветок царственного золотого ириса, говорящий о солнце, ветре и пролитой крови, шиповник, дикую розу, сладко благоухающую весной и летом, но также горькую, как напиток, что делают осенью из ее плодов. Напиток горький, но бодрящий и целебный.
Я думала, что никогда не смогу полюбить ее. Как же я ошибалась! Я любила ее неистово и самозабвенно, всеми оставшимися у меня силами души.
Разумеется, мне не дали взять ее с собой на заупокойную мессу. После того как я упала в обморок в аббатстве, мне лишь после долгих уговоров позволили пойти самой. Но после всего случившегося прошла уже неделя, и я значительно окрепла, а разум мой прояснился. Из Грэнмьюара приехали тетушка Мар, и Дженет, и Уот и окружили меня своей любовью. Мэри Ливингстон вернулась к королеве, со многими уверениями в вечной дружбе. Я положила рубин в серебряный медальон, который Дженет купила мне в лавке на Хай-стрит, и не снимала его ни днем, ни ночью. Он был на мне, и пока тетушка Мар помогала мне одеться в то утро, когда должны были отслужить заупокойную мессу по Александру.
– Я хочу сходить к мессе, Tante Mar, – сказала я. – Прошла уже неделя, и мне теперь намного лучше.
– Благовоспитанная леди возносит свои молитвы в уединении, – ответила тетушка Мар. – К тому же граф Хантли собирается учинить в церкви скандал, после того как во время последней воскресной службы протестанты поколотили священника королевы. Так что лучше держись от графа подальше.
– Я не боюсь графа Хантли.
– Я тоже, – сказала Дженет, укачивая на руках спящую Майри. – Я пойду с Ринетт, мистрис[34] Марго, а вы присмотрите за Майри.
– Я не могу тебе помешать. – Тетушка Мар повидала в Грэнмьюаре слишком много моих детских проказ, чтобы думать, будто ее увещевания могут меня остановить. – Но предупреждаю тебя – ты об этом пожалеешь. В наши дни посещать католические службы стало вообще небезопасно, а тут еще лорд Хантли собирается использовать заупокойную мессу по молодому господину для своих собственных целей.
– Тем больше у меня причин для того, чтобы пойти, – сказала я. Я оставила в своей душе обнесенный непроницаемыми стенами потайной уголок, похожий на гладкий круглый каменный пузырь под часовней Святой Маргариты, и загнала туда и мое горе, и ужас, и чувство вины. Никто не знал, что они там, даже моя любимая тетушка Мар. – Хоть кто-то должен оплакать его как должно.
– О, моя голубка! – Тетушка Мар обняла меня. Возможно, она видела больше, чем я думала. – Хорошо, иди и похорони своего мужа. Но будь осторожна и помни – если ты хочешь вернуться домой, в Грэнмьюар, то чем меньше ты будешь попадаться на глаза Хантли, тем лучше.
– Я не хочу возвращаться домой в Грэнмьюар. – Я немного удивилась, услышав, как произношу это вслух. – Еще не время. Я намерена остаться здесь, при дворе, и дознаться, кто убил Александра и почему. Только после этого мы все вместе поедем домой.
Когда я в прошлый раз видела главный неф аббатства Холируд, он был темен и пуст, теперь же его наполнял свет, струящийся из рядов стрельчатых окон. В церкви толпились люди, и большинство из них пришли сюда не за тем, чтобы присутствовать на заупокойной службе по Александру Гордону. Они были разделены на две группы: просто одетые горожане стояли сзади, а придворные сгрудились спереди, вокруг катафалка. Тело Александра поместили в гроб, а сверху гроба положили похоронный покров, на котором в спешке, вкривь и вкось, лазурью и золотом были вышиты гербы Гордонов и Глентлити.
В чужом черном платье и белой траурной вуали, в сопровождении Дженет, чтобы было кому поддержать меня, если мне станет дурно, я прошла по южному боковому приделу. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания.
– Мы не потерпим идолопоклонства в этом Божьем храме. Теперь это приходская церковь самоуправляемого города Кэнонгейта[35], и она раз и навсегда очищена от папистских обрядов и молитв.
Я узнала говорящего по его длинной окладистой бороде: это был мастер Джон Нокс, главный проповедник протестантизма в Шотландии. Справа от него стоял глава клана Лесли граф Роутс, с когортой своих сподвижников.