«Тем временем восхождение мое продолжалось, и по мере того, как приближался я к этому пылающему миру, я чувствовал, как начинает изливаться по моим венам некая радость, которая прочищала мою кровь и струилась до самой души».

Вот и опять эта самая радость, на этот раз с помощью переливания крови. Именно так. Чтобы не было заражения крови.

Когда необходимо, он засыпает, и во время сна приходит понимание множества вещей, таково правило подобного рода приключений. Создается впечатление, что, опередив всех нас, он сам себя клонировал. «Я видел себя, я касался себя, ощущал себя таким, какой я есть, и, тем не менее, меня больше не существовало». На солнце он встречает «философов». Эпикур (здравствуйте, как поживаете?), Кампанелла, Декарт. Ничего удивительного: подобное ищет подобное. Он ведет беседу с соловьем. Он сравнивает реки воображения, памяти и суждения. «Река суждения, — пишет он, — питает змей, а на влажной траве, что покрывает ее берега, отдыхает миллион слонов». Что касается памяти, то это вязкая, клейкая жидкость. А воображение, насколько помнится, «жидкость легкая и блестящая, переливающаяся на солнце», а в прибрежном песке сверкает множество философских камней. Только не путать философию с философствованием, мыслящий тростник с барабанной палочкой. Вы когда-нибудь трогали камешек гравия, отколотый от гальки, тяжелой с изнанки и легкой с лицевой стороны? Он да. Испытывали ли вы ощущение, что все время стоите вертикально, в то время как лежали на спине, на животе, на боку? А он испытывал и это. Проклятый Сирано, убитый таким молодым, друживший с рыбами, живущими в сновидениях, но более реальными, чем морские или океанские. По крайней мере, ему удалось избежать пыток, что были уготованы в его время подобным ему вольнолюбивым вольнодумцам. Таким, как Ванини в Тулузе (история его казни рассказана неким Габриэлем-Бартолеми де Грамоном). Итак, мы на площади Сален 7 февраля 1619 года.

«Я увидел его на повозке по дороге к месту казни; он насмехался над монахом-францисканцем, который дан был ему для утешения и дабы заставить его отказаться от заблуждений (…) Преступник не имел оснований утверждать, будто не боится смерти; он хотел ею воспользоваться, чтобы продемонстрировать свою теорию, и скорее из страха, чем из убеждений. (…) На пороге смерти он являл собою зрелище ужасное и выглядел человеком отчаявшимся. (…) Прежде чем под ногами осужденного был разожжен костер, ему приказали высунуть язык, дабы отрезать его. Он отказался, и палач ухватил их клещами и вытащил изо рта, затем отрезал. Никогда никто еще не слыхал крика ужаснее, он походил на рев быка. Остатки его тела были пожраны огнем, а прах развеян по ветру. (…) Этот звериный вой, что издал он перед смертью, явственно свидетельствует о недостатке в нем твердости».

История умалчивает, не сгорел ли от стыда автор этих строк.

Я вновь вижу, как закрываю книгу, останавливая кружение библиотеки, и направляюсь в комнату Доры, в темноту. Идти босиком по паркету, без света, в огромной квартире близ парка, было удовольствием, библиотека, гостиная, кабинет, коридор и в глубине направо комната, а в ней она, вся во власти сна, теплая, благоухающая, обнаженная под простыней. Она чувствовала, когда я входил, нехотя просыпалась, постанывала, прижималась ко мне, словно слепая, ощупывала мое лицо, ягодицы, член. Иногда мы прямо так занимались любовью, словно наугад, доверяя интуиции своих мышц, ртов, ног. Время принадлежало всем этим движениям, никогда еще никем не описанным, в глубине успокоительного небытия. Зачем искать дальше? Там ничего нет. Смерть? Но смерть это ничто. Одержимые смертью — неудачники в физической любви. Нам лгут, нас хотят заставить лгать, нас принуждают к чувствованию, к бесчувственности, ко всей этой бессмысленной прилипчивой суете, в то время как следует тренироваться, как делают это космонавты перед полетом: упражнения на невесомость, грациозные скафандры, медленные плавающие движения, отточенные жесты, в отсутствие невесомости можно проделать это в бассейне. Колонизация солнечной системы или, если точнее, нервной системы потребует свою цену, а чтобы увидеть результаты на земле, потребуется еще подождать несколько веков. Слишком много пехоты, грузовиков, танков, и всегда не хватает моряков, водолазов, авиаторов. Слишком много военных операций на земле, трупы, казармы, грязь и разбросанные внутренности. А что стало с X? Пропал во время полета, исчез в море. Взорвался где-то неподалеку от Венеры, Марса, Нептуна, Сатурна, Юпитера. И литература меняется, а то как же? Увидим впоследствии, какая была она замкнутая, местечковая, непомерно застойная и урбанистическая, скверные повести о заточенных в монастырях или кирасирах-легионерах уступят место неожиданным метаниям. До сих пор пилот представлял собой персонаж благонамеренный и в высшей степени пристойный (в противоположность образу моряка, который, по крайней мере, имел право на какой-нибудь расхожий порок): настанет время одинокого повествователя космического аппарата, романтика-созерцателя, ироничного исследователя галактики. Мореплаватель в океане показывает путь немногословному литератору. А этот последний в своей кабине-оболочке смотрит издали, находясь вблизи.

Начать можно тотчас же. Посмотрите, как мы идем, почти танцуя, не идем, а пробираемся. Смотрите на наши руки, наши глаза, ловите наши коды, наши сигналы. Теперь все происходит именно здесь, на поперечной линии. Ну да, это настоящая революция, несмотря на битву с очевидным, яростную, но обманчивую. Человечество себя эксгумирует. Речь о том, чтобы уметь расслышать сквозь звуки, увидеть сквозь континенты скелеты, жесты, контуры, поверхности. Скажи мне, как ты опробуешь свою кровать, и я скажу тебе, какой смертью ты умрешь. Скажи мне, как ты занимаешься любовью, и я скажу тебе, когда ты думаешь.

— Итак, это неслыханное расточительство?

— Колоссальное.

— Безо всякого основания?

— Без малейшего.

— А как же общественный дух экономии, он что, лжет по этому поводу?

— Абсолютно.

— Что ты читаешь?

— «О бесконечности, Вселенной и мирах».

— Сожженного гения?

— Его самого. Мир его праху.

— Но ты ведь уже читал.

— Недостаточно.

Так, раз в две-три ночи, я спал у Доры и возвращался в свою комнату. Я нашел небольшую работку у одного издателя научных книжек, который понятия не имел о моей деятельности. Мне приходилось читать корректуру серьезных монографий по археологии, геологии, этнологии, биологии, химии. Это было время, когда История, казалось, хотела проявить себя вновь, мы жили на склонах потухшего вулкана, и вдруг, внезапно, появляется какой-то гул, грохот, интриги, фронда. В основном, все это неопасно, неясные толчки, но на этот раз, похоже, нас ждало настоящее развлечение. Это была лава. Вскоре даже самые худшие буржуа, самые серые, самые замкнутые распахнут свои окна, выдут среди ночи на балконы, будут ведрами плескать воду, чтобы залить дым гранат со слезоточивым газом, станут аплодировать баррикадам и метанью булыжника, и пускай их собственные автомобили догорают где-то в тупике, возле перевернутого автобуса и придавленного деревом полицейского фургона. Открытие: все Знания суть ничто, ничего не знал, ничего не видел, ни о чем не подозревал. Государственная власть — это целлулоидный бегемот, куколка из хлебного мякиша. Вся изрытая, как земля молодым кротом, мы об этом после поговорим.