Вам ведь, однако, говорили, господин Гюго, что у вас не будет пожизненного охранного свидетельства на все ваши выходки, ваши тайные свидания за десять-двадцать франков с какой-нибудь очередной ню. Ваша тайна раскрыта, ваши тайники обнаружены, вот вы уже навсегда опантеонизированы. Жюльетт, разумеется, проявляла бдительность, а если бы это была не Жюльетт, была бы какая-нибудь другая. Юмор, злоба, приступы рвоты, обмороки, жалобы, досада, стенания, нервные срывы, печеночные колики, приступы кашля, потеря голоса, насморк, ангина, горечь, вздохи, возведенные к небу глаза, кровотечения, брюзжание, выкидыши, преждевременный климакс, болезненные месячные, бесконечное выклянчивание денег; жизнь поэта, до Лагерей, была уже невозможна. Круглые столики без конца стучали своей единственной ножкой, растрескивались стены, камины тоже подумывали об этом, в платяных шкафах гудели плечики, занавески сочились влагой, словно саваны, кровати каждую ночь становились гробами. На заре некий тип нетвердой походкой направлялся к столу, набрасывал два-три стиха, на исходе часа распалялся, прежде чем оказывался во власти злобных вибраций. Мужество, держи свое перо обеими руками, трудись в поте лица, шевелись, ковыряй в носу, опирайся на смысл. Впрочем, внимание, нет больше ни смысла, ни резона.

Дора по Фрейду, истеричка в высшей степени (не путать с ее родственницами, плачущей женщиной Пикассо или чистильщицей рыбы Кафки), уже царила во главе сузившегося реестра. Царица Александра что-то химичит со своей менструальной кровью ради страдающего гемофилией сына, под гипнотическим взглядом Распутина? Попы в растерянности. Продолжение всем известно, не стоит удивляться истерическим воплям некоего Гитлера, проглоченным в состоянии экстаза порабощенными массами в нужном месте, плазма, кома, плацента. Кем в действительности был Ленин, передвигающийся в своей инвалидной коляске? Кто скрывался за усами Сталина? А за черной накидкой его матери, жертвенной святоши со свинцовым взглядом морфинистки? А кем на самом деле была Ева Браун, самоубийца со спортивной мускулатурой, рядом со своим любовником-братом с недоразвитыми тестикулами? Уста Сумерек весьма сдержанны по поводу этой оборотной стороны, имеющей, однако, решающее значение. Шатобриан, Бальзак, Гюго, Дюма, Флобер, Сю, Бодлер, Мопассан, Золя, Малларме в данном случае никак не могут быть нам полезны. Равно как и Жид, Клодель, Пруст, Джойс, Кафка, Селин, Сартр, Арто, Батай, Бовуар, Дюрас, Хемингуэй, Фолкнер, Беккет, Жене и так далее. Усилия, ладно, пускай, удачи, нервозность, погружения, и даже порой весьма близко к теме. Но нам недостает точного диагноза, сужение труб, неразвитая матка, просочившаяся хромосома, перевернувшийся плод, трепет желез, втянутая крайняя плоть, края анальных отверстий. Сколько напрасных романов, сколько бесполезных семинаров, торжество лженауки! И вдруг бах! и больше ничего.

Боже мой, как заволакивается дымкой безумие, как рассеивается ужас, пар из паров, облако из облаков. К чему тогда все эти злодеяния? Все эти туннели — лишь для того, чтобы выбраться на онемелую выскобленную поверхность? Вся эта кровавая грязь, собранная среди трупов, не представляет собой ничего нового под звездным небом? Все кишело людьми и вдруг — никого. Ни бога, ни дьявола, ни мужчины, ни женщин, ни детей. Сферы, да, траектории, черные дыры, желанное ничто, электроны, нейтроны, бесконечные — одна за другой — катастрофы, всесильный покой, цветы, цвета, почему бы нет, свет, которому нет никакой необходимости являться как свет. Это же очевидно: «Да не будет свет». Его и не было. Все протекало в пустоте, под покровом, и в тоже время в отсутствие тени.

Ладно, вернемся в Париж 1885 года, когда умер Гюго. Нанесем визит одному умному писателю — Мопассану. Он только что опубликовал «Милого друга», эту великую книгу о головокружительном восхождении прессы в эпоху, которую следовало бы назвать Республикой Претенциозников. Вспоминается, как в этом блестяще написанном романе высшее общество того времени (подобное обществу «Утраченного времени») собралось у директора-еврея газеты «Ля Ви франсэз», Вальтера, который сколотил себе состояние благодаря умелой подтасовке фактов, имеющих отношение к тунисской политике Жюля Ферри. Во время праздника, происходившего в его частном особняке, приглашенные любуются «самым блистательным шедевром века» (если верить словам критиков искусства того времени), полотном венгерского художника Карла Марковича «Иисус, идущий по водам». Идущий или крадущий? В данном случае разницы никакой.

Что касается госпожи Вальтер, набожной католички, соблазненной и покинутой Милым другом (который в скором времени — верх вероломства — венчается с ее дочерью в церкви Мадлен), для нее эта бездарная мазня является истинным откровением. Ей кажется, что Иисус похож на ее потерянного любовника, она молится на коленях перед этой иконой. Какая-нибудь нынешняя поклонница, безнадежно увлеченная модным художником-гомосексуалистом, точно так же, таким же затуманенным взглядом, наверное, любуется очередной уродливой инсталляцией своего идола на очередной международной Бьеннале. Ах, любовь… Мопассан знал в этом толк:

«Нескончаемая река любовников стремилась в Булонскому лесу, под звездным и обжигающим небом. Не слышно было никакого шума, лишь глухое шуршание колес по земле…»

И вот вам, теперь слово берет специалист по недоразумениям, многоопытный сын мисс Бовари. Несколько позже Пруст, внук дальновидный и рассудительный, но мастурбирующий более интенсивно, отправится в тот же Лес, чтобы там заниматься. Булонский лес невозможно изгадить, он вынес все, даже линию метро Булонь-Бийанкур. Впрочем, чтобы представить, до какой степени способы и приемы обмана остались неизменными с прошлого века, вот вам портрет министра Ларош-Матье:

«Он был из тех многоликих политических деятелей, не имеющих ни убеждений, ни значительных средств, ни храбрости, ни серьезных познаний, адвокат, меняющий свою позицию в зависимости от обстоятельств, красивый мужчина из областного центра, умеющий сохранить равновесие меж крайних полюсов и всегда „себе на уме“, нечто вроде иезуита-республиканца, натура подозрительная, такие сотнями произрастают на унавоженной почве всеобщего избирательного права».

Подставьте любые имена, фильм только что вышел.

Что же касается всемогущества информации, газетных хроник, вот вам образчик техники на все случаи жизни:

«При помощи недомолвок необходимо делать так, чтобы все подумали то, что нужно, опровергать так, чтобы все только утвердились во мнении, а утверждать таким образом, чтобы никто не поверил в сообщение».

В самом деле, проще некуда, именно так Иисус с лубочной картинки, или далай-лама, сегодня, в каком-нибудь вечно буржуазном салоне конца века может появиться не идущим по водам, но несущимся верхом на доске, как серфингист, по волнам Прессы, на виду у сгорбленных лунатиков. В те времена никто не покупал пусть даже маленького Сезанна, которого, впрочем, Золя решительно пытается убить в следующем, то есть 1886-м, году. Претенциозники, претенциозницы, претенциозники, поддельные картины, они подделки и есть, а подделки это деньги, а деньги это опиум, замкнутый круг замкнулся. Мопассан, истощенный скорее собственный ясностью сознания, чем излишествами, не заставит долго ждать, погрузится в галлюцинации, умрет. В 1889 году доктор Солье (а не Соллерс, как глупо написано в одном недавнем неправильном издании) в своем труде «Феномены аутоскопии»[7]замечает следующее: