Паразиа озадаченно смотрит на меня, но тут у него звонит мобильник.

— Алло! — говорит он с раздражением. И в следующую секунду буквально зеленеет. — Не может быть!

Полицейские с беспокойством смотрят на него, очевидно предвидя разнос.

— Хорошо, еду, — произносит комиссар озабоченным тоном и прерывает соединение.

— Что? — спрашивает один из полицейских и смотрит на часы.

— Еще один!

— Это уже который?

— Пятый…

Чувствуя холодок в груди, я не удерживаюсь и спрашиваю:

— Пять похищенных детей?

Полицейские, видимо, так устали, что даже не принимают во внимание то, кто задал вопрос.

— Ну да, и все — младенцы, — отвечает один. — И все — в одном квартале.

Мой первоначальный испуг сменяется чем-то вроде охотничьего азарта.

— Где именно?

Паразиа смотрит на меня как на пустое место, потом в последний раз с досадой оглядывает комнату — мониторы, колонки, провода — и говорит подчиненным:

— Пошли, ребята.

— Как это я — последний человек, которому стоит доверять? — возмутился Любен. — Твоя мать сошла с ума!

— По крайней мере, я раньше не видел ее в таком состоянии, — озабоченно сказал Сильвен, усаживаясь на старый продавленный диван в небольшом домике старшего смотрителя зоопарка. — Она потеряла голову из-за этих обезьян…

— Ну дела… — растерянно произнес смотритель.

За полвека работы Любен Тампорель никогда не слышал ничего подобного. А ведь он был ходячей летописью зоопарка…

«Он совсем не изменился…» — подумал Сильвен, глядя на старика, к которому вломился посреди ночи, вопреки абсурдному запрету матери.

Несмотря на свои семьдесят шесть лет, Любен и в самом деле оставался прежним: узкое лицо в сеточке морщин, тощий сгорбленный силуэт горгульи… И все та же фуражка, неизменно сидящая на безволосой голове, — правда, когда Сильвен вошел, старик уже снял ее, поскольку собирался ложиться спать.

Задумчиво поскребя лоб, он обнаружил отсутствие фуражки и тут же снова нахлобучил ее на голову. Потом спросил:

— Так ты вызвал полицию?

— Нет, говорю же: мать запретила об этом рассказывать. Даже тебе.

— Она и впрямь спятила… Так, вчера был четверг — значит, вы обедали с ней в «Баскском трактире»?

— Да, — ответил Сильвен с легким подозрением, зная, какой язвительный нрав у старика.

— Ну и сколько бокалов она выпила?

Сильвен чуть раздраженно пожал плечами. Хотя его и забавляли бурные стычки между Жервезой и Любеном, ему не нравилось, если один из них призывал его в свидетели, обвиняя в чем-то второго. «Любен разгильдяй!» — бушевала Жервеза. «Твоя мать пьет как лошадь», — ворчал смотритель зоопарка. Сильвен машинально подсчитывал очки в этих словесных поединках, пытаясь сохранять нейтралитет.

Но сегодня вечером было не до того: белые обезьяны исчезли, и надо было действовать как можно быстрей!

Однако, несмотря на необходимость спешить, Сильвен вместе с тем чувствовал некое умиротворение, сидя на этом диване с выцветшей обивкой и выпирающими кое-где пружинами (одна из них впилась ему в левую ягодицу). Ничего удивительного — жилище Любена всегда оказывало на него исцеляющее воздействие. В детстве, подхватив простуду, Сильвен часто приходил сюда спать и, несмотря на неудобство дивана и царивший вокруг беспорядок, наутро чувствовал себя полностью здоровым. Вот и сегодня, едва он переступил порог этого дома, после того как открылась покосившаяся дверь, — и недавние безумные события словно отдалились, заволоклись мягкой дымкой, как приснившийся на рассвете кошмар.

— Здесь так хорошо… — невольно прошептал Сильвен.

Любен положил костлявую руку на плечо молодого профессора:

— Здесь ты дома. Приходи сюда почаще.

— Да, я знаю, — сказал Сильвен, подумав, что у старика есть что-то общее с Жервезой: оба втайне страдают от его отсутствия и всячески пытаются подольше удержать его здесь, когда им удается его «захватить». Но если Сильвен мог с легкостью вырваться из когтей Жервезы, то сопротивляться чарам Любена было сложнее.

Перед тем как исчезнуть, Габриэлла сказала ему: «Мой дед очень сильный, остерегайся его, ангел мой. Иначе ты и через пятьдесят лет по-прежнему будешь сидеть в его домике и слушать одни и те же россказни с одинаковым восхищением…»

При этом воспоминании Сильвен чуть насторожился. Он огляделся по сторонам и не без горечи убедился, что в жилище Любена ничего, абсолютно ничего не изменилось. Домик в точности соответствовал воспоминаниям детства, которые Сильвен о нем сохранил: он напоминал фотографию былых времен и, несмотря на простоту и отсутствие комфорта, обладал обаянием старины. Обстановка была простой и грубоватой: беленные известкой стены, единственная комната с земляным полом, стол, стул, комод, книжные шкафы, кровать, допотопный диван, масляная лампа, камин, окно с мутноватыми стеклами… На стене — старый плакат кинофильма об охоте графа Зарова. На этажерке — потрепанный томик «Поля и Виржини»…

— Что, производишь осмотр? — проворчал Любен, который уже несколько минут наблюдал за своим гостем. — Если ты ищешь здесь белых обезьян, то уж поверь: они не спрятались у меня под кроватью…

— У тебя такая же грязища, как раньше, — заметил Сильвен, зная, что для старика это комплимент.

— А я никогда не убираюсь, — сказал тот, почесывая затылок. — Я уже много лет живу, как герои Джека Лондона. Не то что всякие неженки…

— Я знаю, — произнес с улыбкой Сильвен, — это твоя «охотничья хижина».

При этих словах старик кивнул почти с детской гордостью. Он всегда гордился своей нелюбовью к чистоте и порядку, называя себя «князем грязи».

— Я как те леваки, которые вынашивают свои идейки под грязными одежками и немытыми патлами, — заявил смотритель зоопарка. — У меня тут все давным-давно заскорузло!

Кто бы мог подумать, что эта хижина находится в самом центре Парижа, на территории Ботанического сада, по соседству с улицей Бюффона? Покосившиеся стены, оцинкованная крыша, полуосыпавшийся камин, раковина умывальника в углу — всего в двух шагах от орнитологического корпуса, внушительного сооружения в индустриальном стиле. Густые заросли крапивы надежно скрывали хижину и ее владельца от посторонних взглядов.

— Зато этот дом помогает мне сохранять отличное здоровье, — прибавил Любен, энергично ударяя кулаком в стену (отчего та ощутимо дрогнула). — Моя хибара — это как шрам прошлого: обломок древнего Парижа…

«Обломок древнего Парижа», — невольно повторил про себя Сильвен. Его всегда охватывала тоска по прошлому, когда он слышал нечто подобное. Не заключался ли в словах «обломки древнего Парижа» весь смысл его жизни? Не был ли это чернозем, питавший его основную страсть, гумус, лежавший в основе его университетской карьеры?