предков, некогда прокладывавших эти «тропинки». Если индивидуум начинает снова их осознавать, это возможно только в форме новых психических процессов; пусть эти процессы могут стать осознанными лишь благодаря индивидуальному опыту и, следовательно, возникают как индивидуальное приобретение, они все равно суть предсуществующие «тропинки», которые просто «заполняются» индивидуальным опытом. Вероятно, любой «поразительный» опыт есть указанный прорыв в старое, прежде неосознаваемое русло.

[101] Эти предсуществующие «тропинки» являются неоспоримыми фактами, столь же твердо установленными, как и тот исторический факт, что человек проделал путь от первобытной пещеры до современного города. Такое развитие стало возможным исключительно благодаря созданию общества, которое, в свою очередь, появилось вследствие обуздания инстинктов. А обуздание инстинктов посредством психических и духовных процессов осуществляется с одинаковой силой и одинаковыми результатами как в отдельном человеке, так и в истории человечества. По сути, это нормативный, или, выражаясь точнее, «номотетический»[96], процесс, черпающий свою силу из бессознательной реальности вышеупомянутых унаследованных «тропинок». Разум как деятельное начало в этом наследии есть сумма умов наших предков, «незримых отцов»[97], чей авторитет заново рождается вместе с ребенком.

[102] Философское понятие разума как «духа» в качестве самостоятельного термина до сих пор не в силах освободиться от всевластных уз отождествления с другим значением слова «дух», а именно значения «призрак» («geist»). Впрочем, религии удалось преодолеть языковую ассоциацию с «духом», дав высшему духовному авторитету имя «Бог». На протяжении столетий это понятие определяло формирование духовного принципа, противостоящего сугубой инстинктивности. Особенно важно здесь то, что Бог понимается одновременно и как творец природы. В нем видят создателя тех несовершенных существ, которые заблуждаются и грешат, и в то же время он является их судьей и надсмотрщиком. Простая логика подсказывает: если я создаю творение, которое впадает в заблуждение и грех и практически лишено ценности вследствие своей слепой инстинктивности, значит, я скверный творец, подмастерье, даже не завершивший свое обучение. (Как мы знаем, этот довод играл важную роль в гностицизме[98].) Но религиозная точка зрения нисколько не смущается этой критикой; она попросту утверждает, что Божьи пути и намерения неисповедимы. Вообще-то доводы гностиков не пользовались сколько-нибудь заметной популярностью на протяжении человеческой истории, поскольку неуязвимость понятия о Божестве, очевидно, отвечала жизненной потребности, перед которой бледнеет всякая логика. (Следует понимать, что мы говорим здесь не о Боге как Ding an sich[99], но лишь о человеческой концепции, которая как таковая является законным объектом науки.)

[103] Пускай понятие о Божестве есть духовный принцип par excellence[100], коллективная метафизическая потребность, тем не менее, видит в нем одновременно концепцию Первопричины, от которой происходят все те инстинктивные силы, что противостоят духовному принципу. Так Бог оказывается не просто сущностью духовного света, самым последним цветком на древе эволюции, не просто духовной целью спасения, в котором все творение обретает кульминацию, не просто пределом всего на свете, но и темнейшей, кромешной первопричиной самых мрачных глубин Природы. Налицо несомненный парадокс, отражающий, что очевидно, подлинную психологическую истину. Ведь он утверждает сущностную противоречивость одного и того же «существа», сокровенный характер которого выражается в напряжении противоположностей. Наука называет это «существо» энергией, поскольку энергия подобна живому равновесию противоположностей. По этой причине понятие о Божестве, само по себе до невозможности парадоксальное, может настолько удовлетворять человеческим потребностям, что никакая логика, сколь угодно убедительная, не в состоянии устоять перед ним. Пожалуй, самая утонченная рефлексия едва ли смогла бы найти более подходящую формулу для этого фундаментального факта внутреннего опыта.

[104] Будет нелишним, полагаю, обсудить более подробно природу противоположностей, лежащих в основе психической энергии[101]. Фрейдовская теория заключается в каузальном объяснении психологии инстинкта. С этой точки зрения духовный принцип неминуемо должен казаться лишь дополнением, побочным продуктом инстинктов. Поскольку отрицать тормозящую и ограничивающую силу инстинкта невозможно, ее прослеживают до воздействия воспитания, образования, формирования моральных принципов, обычаев и традиций. А все перечисленное, в свою очередь, согласно этой теории, обретает власть в порочном круге подавления и вытеснения. Духовный принцип не признается равноценным противником инстинкту.

[105] С другой стороны, духовная точка зрения воплощается в религиозных взглядах, которые, на мой взгляд, достаточно хорошо известны. Фрейдовская психология, как кажется, несет угрозу для духовной точки зрения, но на самом деле угрозы в ней не больше, чем в материализме как таковом – не важно, в научном или практическом. Односторонность сексуальной теории Фрейда показательна хотя бы в качестве определенного симптома. Даже в отсутствие научного обоснования она имеет моральное оправдание. Безусловно, верно, что инстинктивность конфликтует с нашими моральными воззрениями, причем наиболее часто и наиболее заметно это проявляется в области половых отношений. Конфликта между инфантильной инстинктивностью и моралью невозможно избежать. Такой конфликт, по моему мнению, является sine qua non[102] существования психической энергии. Все мы согласны с тем, что убийство, воровство и всякого рода жестокость недопустимы, но существует, если можно так выразиться, «половой вопрос». Нам не приходится слушать о «вопросе убийства» или «вопросе насилия»; социальные реформы нисколько не распространяются на тех, кто бесчинствует в отношении товарищей-мужчин. Это примеры инстинктивного поведения, и необходимость их подавления представляется нам самоочевидной. Лишь применительно к половым контактам у нас возникает необходимость в знаке вопроса. Поневоле начинаешь сомневаться, адекватны ли наши существующие моральные нормы и юридические институты, на них основанные, пригодны ли они к исполнению своего предназначения. Никакой разумный человек не станет отрицать, что в этой области мнения резко разделяются. По существу, проблема не возникла бы вообще, будь общественное мнение единодушным. Мы явно наблюдаем реакцию на чрезмерно строгую мораль. Это не просто прорыв примитивной инстинктивности; нам известно, что подобные «прорывы» никогда ранее не затрагивали моральные законы и нравственные устои. Скорее налицо серьезные опасения по поводу того, справедливо ли наши моральные воззрения трактуют природу секса. Из таких сомнений естественным образом вырастает интерес к любой попытке понять природу секса более правильно и глубоко, и этому интересу отвечает не только фрейдистская психология, но и многочисленные другие исследования. Поэтому особое внимание Фрейда к половым отношениям можно рассматривать как более или менее сознательную попытку ответа на злободневный вопрос; а признание, которое взгляды Фрейда нашли у широкой публики, показывает, насколько своевременным оказался этот ответ.

[106] Внимательный и критичный читатель произведений Фрейда не может не заметить насколько широко и гибко Фрейд толкует понятие сексуальности. Фактически, оно покрывает собой столь многое, что нередко удивляешься, почему в некоторых местах автор вообще пользуется сексуальной терминологией. Его понятие сексуальности включает в себя не только физиологические сексуальные процессы, но практически каждую стадию, фазу и вид чувства или желания. Эта беспредельная гибкость делает фрейдовское понятие универсальным, хотя