– Моцарт и Шуберт умерли молодыми, но их музыка вечна. Ты об этом?

– В том числе.

– Гении такого масштаба – все-таки исключение. В большинстве случаев талантливые люди быстро истачивают свои судьбы и принимают смерть молодыми, расплачиваясь таким образом за свой талант. Это сделка, в которой продают жизнь. С богом или с дьяволом – уж не знаю… – Мидорикава вздохнул и, выдержав паузу, добавил: – Но это отдельный разговор. А если говорить конкретно, сам я скоро умру. Мне остался всего месяц.

Услышав это, Хайда лишился дара речи. Что тут сказать, он понятия не имел.

– Это не связано с болезнью, – уточнил пианист. – Здоровье пока в порядке. И накладывать на себя руки я не собираюсь. Если тебя это волнует, можешь расслабиться.

– Но с чего вы взяли, будто вам остался лишь месяц?

– Так сказал один человек. Мол, жить мне – еще два месяца. Теперь уже – один.

– И кто же это вам сказал?

– Не врач, не прорицатель. Самый обычный человек. Просто в ту минуту он тоже умирал.

Хайда прокрутил в голове услышанное, но ничего логичного в голову не пришло.

– Так вы, что же, умирать сюда приехали?

– Если коротко – в общем, да.

– Я не совсем понимаю… И что, вашей кончины никак не избежать?

– Можно только одним способом, – ответил Мидорикава. – Если я передам так называемую эстафету смерти кому-нибудь другому. Или, проще говоря, найду человека, который согласится умереть вместо меня. Тогда я скажу ему что-нибудь вроде «ну, давай, старина» и какое-то время еще поживу на свете. Да только я и сам не хочу выбирать такой способ – я давно хотел умереть. Может, именно это мне сейчас и нужно…

– И что же, вот так возьмете и умрете?

– Ну да. Слишком уж невыносимо жить, скажу тебе честно. И если умру просто так, будет вовсе не плохо. Специально придумывать, как оборвать свою жизнь, мне уже не по силам. Но молча принять смерть я смогу.

– Но как конкретно эта… эстафета смерти передается другому человеку?

Мидорикава равнодушно пожал плечами.

– Да очень просто. Если кто-нибудь тебя выслушает, поймет, осознает твою ситуацию и согласится принять – эстафета переходит к нему. Вот и все. Можно и вслух произнести. Руку ему пожал – и дело сделано. Ни подписей, ни печатей, никаких контрактов. Все-таки не торговая сделка.

Хайда озадаченно покрутил головой.

– Непросто, видимо, найти человека, который согласится принять на себя чью-то смерть?

– Да, в этом главная сложность, – кивнул Мидорикава. – Кто же из нормальных людей станет реагировать всерьез, если его попросят: «Извините, вы случайно за меня не помрете?» Разумеется, собеседника нужно выбирать очень тщательно. И вот тут-то разговор пойдет позаковыристей…

Пианист медленно огляделся, откашлялся. И продолжал:

– Знаешь ли ты о том, что у каждого человека существует свой цвет?

– Нет, не знаю.

– Ну, тогда слушай. У каждого человека есть определенный цвет, такое сияние вокруг тела. Примерно как подсветка у автомобиля. Так вот, я это сияние видеть могу.

Он подлил себе в чашечку саке и медленно, с явным удовольствием выпил.

– Способность видеть, кто какого цвета? Это что-то врожденное? – с сомнением спросил Хайда.

Мидорикава покачал головой.

– Нет, не врожденное. Скорее, нечто вроде переходящего статуса. Который получают те, кто согласился принять на себя чужую смерть. Так он и переходит от одного человека к другому. Сейчас им наделен я.

Хайда промолчал. Что на это сказать, он понятия не имел.

– Человеческие цвета бывают приятными и отталкивающими. Веселыми и грустными. Одни погуще, другие пожиже. От всего этого сильно устаешь, потому что видишь их, даже когда не хочешь. Я не хочу больше находиться среди людей. Потому и приехал в горы.

И тут Хайду осенило.

– Значит… у меня тоже есть цвет, и вы его видите?

– Да, конечно, – кивнул Мидорикава, – отлично вижу. Хотя что это за цвет, говорить тебе не стану. Но главное – я могу передать этот жребий только человеку определенного цвета и определенного типа сияния. К кому попало он перейти не может.

– И много таких людей на свете? Такого цвета и такого сияния?

– Нет, совсем немного. Из того, что я видел, такие люди встречаются примерно один на тысячу, если не на две. Отыскать их трудно, однако можно. Куда сложнее найти место и время для того, чтобы оказаться с ним лицом к лицу так, чтобы он внимательно тебя выслушал. Ты даже не представляешь, как это непросто.

– Но что это за люди, которые соглашаются принять чужую смерть на себя?

Пианист улыбнулся.

– Что за люди? Да я и сам не понимаю. Знаю только, что у них такое-то сияние такого-то цвета, вот и все. Чисто внешние признаки. Но, раз уж мы об этом говорили, думаю, все они – люди, которые не боятся Скачка. Каждый по своей причине.

– Не боятся – это ладно. Зачем вообще совершать этот Скачок?

Мидорикава выдержал паузу. В наступившей тишине журчанье реки за окном словно бы стало громче. И вдруг он усмехнулся.

– Хочешь узнать, в чем интрига?

– Рассказывайте, – попросил Хайда.

Мидорикава вздохнул.

– В миг, когда ты соглашаешься принять чужую смерть на себя, ты наделяешься особыми свойствами. Можно сказать, у тебя появляется дар. Различать людей по цветам – лишь побочное свойство. Главное – в том, что ты получаешь возможность резко расширить границы сознания. Ну вот как раскрываются «двери восприятия» у Олдоса Хаксли. Твое сознание становится абсолютно чистым, без примесей. Все туманы рассеиваются, все становится ясным. И твоему взору предстают невидимые для обычных людей картины.

– А ваша способность играть, как тогда, в школе – той же природы?

Мидорикава покачал головой.

– Нет, на фортепьяно я играю сам. Не зря ведь занимаюсь этим уже столько лет. А восприятие существует самостоятельно и никак особо не проявляется. Его нельзя использовать для собственной выгоды. Что это такое – словами не объяснить. Можно лишь испытать на себе. Одно могу сказать: если тебе хоть раз откроются границы истинной реальности, мир, в котором ты родился и жил до этих пор, покажется тебе пугающе плоским, никчемным. В тех границах нет ни логичного, ни алогичного. Ни Добра, ни Зла. Там все сливается в единое целое. И ты становишься частью этого целого. Просто выходишь из своей телесной оболочки и начинаешь существовать, так сказать, метафизически. Превращаешься в одну сплошную интуицию. Великолепное ощущение, хоть и очень горькое. Ибо нет ничего печальнее, чем в последний момент осознать, что вся прожитая тобою жизнь была так безрадостна и неглубока. И душа твоя содрогается, не понимая, как ты мог выносить подобную жизнь.